Хазария

Впереди, в гуще прорывающейся койсожской Лодии, нет-нет да мелькал сам вражеский князь на великолепном коне в сверкающей золотом и серебром сбруе. Блуд выстроил Челюсть своей тьмы стрелою и, находясь на самом её острие, укладывая врагов направо и налево, подобно страшной мельнице смерти, ринулся прямо к месту, где за плотными рядами койсогов мелькал их богато снаряжённый князь. Ещё малость усилий – и великолепный конь будет его, Блуда, и слава того, кто живым полонит койсожского князя, троекратным рыком дружины, будто хмель, потечёт по жилам.

Осталось прорубиться лишь сквозь живое заграждение личной охраны койсожского начальника – и в этот самый миг хазарская Лодия прорвалась-таки сквозь русское коло и, как вода из мехов, потекла в степь, устремляясь к Дону.

– Врёшь, не уйдёшь! Возьму живым! – шептал про себя Блуд, устремляясь в погоню.

Вместе с ним в сумасшедшую скачку последовал личный полк его тьмы. Каждый скок коня в такой гонке может стать последним, попади его нога в ховрашью нору или оступись в промоине. Но никто об этом не думает, пришпоривая боевых скакунов. Азарт схватки и дух погони пьянит молодые головы почище греческого вина, и летят они, играя со смертью, этой черноглазой красавицей Марой, хмельные и радостные, будто в Ярилин день.

Медленно, но неуклонно настигают русские кони койсогов, обтекают с обеих сторон, хотят замкнуть их в малое коло.

– Возьму! Возьму живым! – твердит про себя молодой темник. – Дорогая броня и чудный конь будут моими по праву!

– Живым! Живым! – вторят копыта его коня.

И вдруг происходит неожиданное: личная сотня койсожского князя делает рывок и, легко оторвавшись от остальных, уходит вперёд.

Блуд стегает коня, пытаясь ускорить бег, да где там! Койсожские кони, будто птицы, улетают в сторону синего Дона, растворяясь в степной дали.

Только тут Блуд начал осознавать, что добыча, которую он уже считал своей, разом упорхнула из рук. Предвкушение столь близкой победы сменилось острой горечью разочарования и досады. Замкнув коло вокруг оставшихся койсогов, Блуд с остервенением принялся крушить их всех до последнего.

Тем временем сын Кагана Уйзен, по примеру койсожского князя, также выстроил остатки своего Сердца в русскую Лодию и стал пробиваться к полуночи. Но то ли хазары уступали койсогам в лихости, то ли русы крепче держали коло, не удалось Уйзену сделать то, что удалось койсогам. Раз за разом бросались хазары на русские мечи, пытаясь разорвать цепь то в одном, то в другом месте, но не могли вырваться из Перунова кола.

Уйзен видел, как гибнут его верные храсмы, отчаянно штурмуя русские ряды, и с каждой попыткой его покидала надежда вырваться и уйти живым. А когда узрел, как пробивается к нему витязь на белом коне, с очами, горящими яростью, как укладывает тот урус одного за другим его лучших воинов, понял, что это и есть князь Сффентослаф. И ещё понял Уйзен-бей, что близится его неминуемый конец. Хотя хазарские воины стеной окружили своего начальника, и гибли от русских мечей, и стояли бесстрашно и твёрдо, но их становилось всё меньше и меньше.

И тогда Уйзен, отыскав взором сигнальщиков, дал им знак, указав своим слегка искривлённым лёгким мечом вниз, на землю.

Протяжно и заунывно запели хазарские рога, прося победителей о милости.

Натиск урусов разом ослабел, они обращали вопросительные взоры к князю.

Святослав также знаком велел остановить сражение. Запели турьи рога, сеча пошла на убыль и скоро вовсе стихла.

Хазары расступились, и из середины, в сопровождении нескольких охоронцев, выехал Уйзен.

Через узкий проход, образованный расступившимися воинами, сын Кагана подъехал к Святославу.

Они смерили друг друга взглядами.

«Совсем молод, но твёрд, как камень, – отметил хазарин, – и войском управляет получше греческих стратигосов…»

Святослав безошибочным внутренним чутьём определил в противнике сильного и опытного воина, который весь клокочет от позора и унижения. Но внешне хазарин был спокойно угрюм, только подрагивание скул выдавало его нервное напряжение.

– Чего хочет князь урусов? – перевёл слова Уйзена толмач, говоривший на славянском совершенно чисто.

– Хочу, чтобы вся Хазария отныне мне подчинилась, а её земли до Волги отошли Киеву!

Хазарин вспыхнул, глаза его ещё более сузились, и в них блеснула ярость. Стараясь овладеть собой, он ответил хриплым от волнения голосом:

– Я, Уйзен-шад, сын Великого Кагана, брат Яссааха, и земли мои простираются до Бузан-реки. А от Бузана до Итиля земля не моя, отцовская, и отдать тебе её никак не могу…

– Земли у Дона я сам взял, – отвечал Святослав, – вернул то, что мне принадлежало. А Яшака покарал за то, что он слово своё нарушил.

На какое-то время залегла тишина.

– Значит, земли за Доном не твои, – задумчиво продолжил Святослав. – А как насчёт вятичей с радимичами?

– Эти земли мои, – мрачно ответил пленник, – коль победил меня, уступаю их тебе.

– Что ж, – отвечал Святослав, – ты храбрый воин и достойный противник. За это отпускаю я тебя, князь, и людей твоих и дарую вам волю. Только помни: ежели опять против нас пойдёшь, пощады не жди!

Святослав дал знак, и русы освободили хазарам путь.

Настороженно, не веря своим ушам и ожидая подвоха, Уйзен тронул коня и медленно поехал вперёд, за ним – остальные хазары. В полном молчании ехали они по живому коридору, каждый миг ожидая нападения либо тучи русских стрел в спину.

Наконец, всё ещё не веря, что остались живы и отпущены восвояси, хазары выехали в чисто поле. Затем пришпорили коней и, уже больше не оглядываясь на молчаливо застывшую русскую дружину, стали быстро удаляться.

Бывший воевода, подъехав, стал чуть позади князя и сказал, не особо скрывая досады:

– Зря, княже, отпустил противника, хоть и осталась их десятая часть, а всё ж зря! Хазары чести воинской не разумеют, обещание дадут, а сами, улучив момент, тут же в спину ударят!

– Может, оттого и не разумеют, что мы им не верим? Теперь поглядим!

– Гляди, княже, гляди… Эх, в Киев ворочаться надо, много людей потеряли, следует отдых войску дать… Тьмы пополнить…

– Нет, вуйко, – прервал его Святослав, – назад ворочаться не будем. Перун благоволит к нам и даёт скорую победу над врагом. Пойдём в земли радимичей и вятичей, там наберём и новые тьмы из подневольного хазарам люда, и корма для лошадей и дружины.

Старый воевода только крепче сжал зубы и, огрев коня плетью, умчался прочь, чтобы не сорваться и не наговорить князю лишнего.

Над полем печально запели рога – будто сама Жаля трубным гласом рыдала по храбрым воинам киевской Молодой дружины, что погибли в жестокой сече. Живые стали хоронить мёртвых и справлять по ним Тризну, вспоминая каждого воина по имени, прославляя его подвиги, силу и удаль, чтобы память о нём удержалась и перешла к потомкам, а боги славянские знали и видели, какой храбрый воин отныне будет пребывать в их небесной дружине.

И снова заклубилась пыль под копытами русской конницы. Позади – поверженный Саркел и разбитое войско Уйзена, и свежие, ещё без единой травинки, курганы над последними павшими, – в степи, где нет дерева, чтобы сотворить кострище, это единственный способ погребения. А что впереди? Святослав уверен, что его ждут только победы и ратная слава, и он спешит к ней, подгоняя коня.

Только дядька Свенельд хмур и молчалив, но Святослав не обращает на это внимания.

Уставшие кони перешли на шаг, и кто-то из воинов затянул песню, протяжную и печальную думу: