Страница 59 из 66
— Пойдемте, Алексей Павлович, теперь нашу пультовую посмотрим.
Пультовая большой центрифуги была просторнее и уютнее. Тонкий запах краски и металла улавливался в воздухе. На двух столах под стеклянными чашечками приборов дремали стрелки. Белые надписи над кнопками и рычагами напоминали об их назначении. Два реостата управляли вращением центрифуги. Один, вмонтированный в правый стол, позволял плавно или резко включать перегрузки до десяти Ж. Если надо было перегрузку добавить, включалась ручка второго реостата. Слева виднелся экран телевизора. На всем протяжении опыта Зара Мамедовна могла наблюдать за лицом космонавта и верно судить о состоянии человека, находящегося в машине. Тут же работали два осциллографа, пропуская сквозь свои зубцы длинные ленты, на которые наносился каждый толчок сердца и удар пульса. Существовали и еще два вида связи с космонавтом: по радио и световая. На вопрос: «Как себя чувствуете?» — человек, находящийся в бешено вращающейся центрифуге, отвечал миганиями зеленой лампочки. Три мигания — отлично. Два — хорошо. Одно — удовлетворительно. Там, в кабине, космонавт на всем протяжении опыта держит в руке шнур с кнопкой. И только в одном случае отпускает палец, если станет ему невыносимо плохо. Тогда в пультовую ворвется тревожный звуковой сигнал, и при помощи реостата вращение огромного механизма будет немедленно остановлено. Времени для этого много не надо. Ведь за пять-шесть секунд центрифуга набирает скорость, обеспечивающую десять Ж.
— А я все равно не снял бы палец с этой кнопки, — задиристо объявил Заре Мамедовне Горелов, — пусть хоть сто зеленых чертиков в глазах появилось, не снял бы.
Женщина с любопытством посмотрела на его решительно сдвинутые брови и такие мирные и добрые кудряшки. Усмехнулась:
— Оптимизм, конечно, дело хорошее, Алексей Павлович, да только не здесь. Ни за что не отпускать кнопку, говорите? Некоторые так стараются. Но это неверно. Даже нечестно, если на то пошло. — Порывистым жестом правой руки она указала на телевизор. — Спасибо вот этому экрану. Если бы не он, я бы однажды взяла, что называется, грех на душу.
Горелов с интересом на нее посмотрел.
— Как же это?
Зара Мамедовна вздохнула.
— Очень просто, Алексей Павлович. Из-за одного оптимиста. Вы когда-нибудь видели, как человек падает в обморок?
— Не-ет. Я же не в институте благородных девиц учился, а в авиации.
— В авиации это тоже бывает. Неприятно такое наблюдать. Видишь на экране лицо человека. Видишь, как ему становится тяжело от нарастающей перегрузки. Нижняя челюсть отвисает, кривится рот, одни глаза сохраняют осознанность. Ты запрашиваешь о самочувствии, а он тебе в ответ два, а то и три мигания зеленым светом: мол, отлично. И вдруг ты видишь, как его глаза останавливаются, расширяются, а потом делаются мутными, потусторонними. Даже белые яблоки в синеву одеваются и голова заваливается либо влево, либо вправо, либо вперед. Только не назад, потому что спинка кресла не позволяет. Вот мы и испытывали подобным образом одного известного летчика. За плечами у него три войны, грудь в орденах, летать стремится, как юноша. Но голова уже седая, под глазами синие тени, да и по паспорту пятьдесят первый пошел. Довела ему нагрузку до одиннадцати Ж. Вижу и по экрану: плохо человеку. Но как ни спрошу, лампочка загорается трижды. Хотела уже выключить машину, но, спасибо, внутренний голос какой-то добрый подсказал: подержи под нагрузкой еще две-три секунды. И вот голова моего подопечного завалилась влево. Глубокий обморок... И как же хорошо, что я дала ему эти лишние секунды! Ведь иначе все это с ним бы случилось не на высоте в полтора-два метра от пола да в такой красивой кабине, а в стратосфере на высоте в восемнадцать — двадцать километров. Вот и все. А тут написала ему жесткое заключение, что к перенесению больших перегрузок организм уже не приспособлен, и точка.
— И как же он пережил это ваше вмешательство?
— Довольно темпераментно, Алексей Павлович. Сначала настолько рассвирепел, что здороваться перестал. А потом все вошло в свое русло. Мы иногда встречаемся, и бедняга полковник, уже переживший серьезный сердечный приступ, только благодарит за своевременное вмешательство в его судьбу.
Бодрый голос Кострова прозвучал в эту минуту с порога:
— Здравствуйте, Зара Мамедовна. Позвольте вас одарить этими вот знаками весны. — Майор протянул ей букетик цветов.
Зара Мамедовна смутилась.
— Благодарю вас, Володя. Давненько мы не виделись. Как чувствуете себя?
— Вопрос весьма широкого диапазона: физически, морально, материально? Смотря что вас интересует?
— Я врач. Следовательно, здоровье прежде всего.
— Я так и знал. — Володя изобразил на лице разочарование и с тяжким вздохом опустил руки. — Как древний спартанец, воспитанный по законам Ликурга...
Она пристально вгляделась в его лицо, отметила легкую синеву под глазами, но ничего не сказала. Кострову замерили давление крови, пульс. Пультовая незаметно наполнилась людьми. Пришла лаборантка и стала настраивать осциллограф. Дежурный врач, готовивший Кострова к тренировке, стал рядом с ним. Появился рослый, спортивного вида инженер — майор Федор Федорович Захаров, руководивший технической эксплуатацией большой центрифуги. Потом Кострова повели вниз. Горелов вышел из пультовой. Но вниз не стал спускаться, посчитал неловким, и за тем, как Кострова сажали в пилотскую кабину и давали ему перед тренировкой последние указания, наблюдал с верхней площадки. Зара Мамедовна громко спросила:
— Вам ознакомительную нагрузку давать? В пустоватом зале смех Володи прозвучал гулко:
— Ерунда. Давайте сразу основную.
— Смотрите, — неопределенно проворчал Федор Федорович, — повторение — мать учения.
— А ученого учить — только время терять, — возразил Костров весело.
Потом кабину закрыли, и все поднялись наверх. Так же неподвижно голубела внизу большая центрифуга, но теперь в ее испытательной кабине находился человек. Алексею она показалась большой нахохлившейся птицей, готовой вот-вот замахать крыльями. Он усмехнулся нелепости этого сравнения и снова вошел в пультовую. Резким гортанным голосом Федор Федорович говорил Заре Мамедовне:
— Он просит дать ему сразу одиннадцать Ж.
— Ни в коем случае, товарищ инженер-майор, — сухо отрезала Зара Мамедовна. — Костров давно не был на центрифуге. Дать как после перерыва. Сначала двойку, потом пять, восемь и только через минуту после восьми — одиннадцать Ж. Никаких скидок на опыт. Поняли?
— Я-то понял, а вот он обидится, — проворчал Федор Федорович и встал к пульту.
На голубом, в мелких точечках экране контрольного телевизора появилось лицо Кострова. В шлеме он показался Алеше строже и старше. В динамике раздалось:
— Майор Костров к испытанию готов. Зара Мамедовна нажала кнопку передатчика.
— Раз, два, три... включаем.
Федор Федорович повернул кран реостата. Стрелка под стеклом моментально ожила, метнулась от нуля вправо, к крупно нанесенным цифрам «1», «2», и тотчас же пришла в движение большая центрифуга. Словно вздохнула облегченно, затомившись от длительного бездействия, и на самом деле издала звук, напомнивший хлопанье крыльев. Красивыми плавными движениями ее консоль с пилотской кабиной описала несколько кругов, потом Алеша перестал различать сплетение ферм, потому что перегрузка возросла уже до восьми и кабина стала мелькать в круговороте вращения все быстрее и быстрее. Он перевел взгляд на экран телевизора и едва не вздрогнул от удивления. «Это же не Костров!» На экране было уродливо вытянутое лицо со сплюснутым ртом, выпученными глазами и некрасиво раздутыми ноздрями. Только из-под шлема выбивалась всегда упрямая и непокорная прядка. Дежурный врач тронул Алексея за плечо:
— Идемте. Надо готовиться.
Пока Алексей переодевался, еще раз прослушал инструкции, как выполнять тренировочное упражнение, шум центрифуги стих, и дежурный врач обеспокоенно сказал:
— Мы опаздываем, дорогой товарищ старший лейтенант. Пошли прямо в кабину.