Страница 11 из 66
— А у меня отец в сорок третьем погиб... на Днепре.
— Вот как, — потеплевшим голосом откликнулся Комков, — значит, и вы сиротой росли? Я о своем отце всего и помню что запах армейского ремня да золотой «краб» на летной фуражке. Рябинки вот еще на лице у него были.
— А я вообще ничего не помню, — грустно признался Алеша, — совсем тогда маленьким был.
— Да, — вздохнул Комков, — скоро сами отцами станем.
— Не рано ли? — усмехнулся Алеша. — Лично я так нет.
— О! — засмеялся Комков. — И оглянуться не успеете, как все придет. Сначала любовь, потом взаимность, загс и прочее.
— Так у вас же всего этого еще нет. Вы на три-четыре года каких-нибудь меня постарше.
— Вот чудак, разве же это по заказу происходит? Любовь — это не пенсия за выслугу лет. Положитесь на мой личный опыт. Через полгода будете гулять у меня на свадьбе. Хорошая девушка. Честное слово, хорошая.
— Как зовут-то хоть? — спросил Алеша, тронутый счастливым блеском его глаз.
— Любашей, — охотно ответил Комков, — здешний финансово-экономический техникум кончает. Сейчас у них самые горячие денечки — экзамены идут. Жаль, сегодня ночные полеты. Я бы вас познакомил. Однако чего мы стоим, пора в столовую.
После обеда они сразу возвратились домой. Жаркая погода вынудила обоих раздеться. Комков перед вечерними полетами прилег, как и полагалось летчику, но сон не шел, и он с удовольствием продолжал расспрашивать соседа об авиаучилище, из которого тот прибыл, об однокашниках — среди них могли оказаться и его знакомые. Алеша рассказал, как добирался в Соболевку, вспомнил мрачного ночного железнодорожника.
— Это капитан Савостин, — усмехнулся Комков. — Он в нашей дивизии служил. В прошлом году уволили.
— Плохо летал? — осведомился Горелов. — Или по пословице: четыре раза по двести, суд чести и миллион двести?
Василий пожал плечами:
— Да нет. Просто наступил кому-то на мозоль. А потом в порядке сокращения личного состава стали нас омолаживать. Полагалось людей физически слабых и старшего возраста с летной работы уволить. Ну а омолаживанием кто занимался в нашей части? Одни старички, которым, моя бы воля, давно пора на пенсию. Вот они вспомнили строптивость этого капитана и записали его в «миллион двести». Теперь ходит по перрону, фонариком машет, дежурный по станции, так сказать. Впрочем, не будем обсуждать, лейтенант, действия старших. По уставу не положено. — Комков замолчал, но всего на минуту-две. — Подойдите к окну, Алеша, и посмотрите на аэродром, — позвал он внезапно.
Горелов встал у раскрытого настежь окна. Отсюда, с третьего этажа, летное поле производило внушительное впечатление. Над выгоревшей, вылинявшей за лето травкой господствовал белый цвет металла. Самолеты с длинными фюзеляжами и непропорционально короткими острыми крыльями рядами стояли на бетонных дорожках. Техники и механики хлопотали около восьми машин, выведенных на первую позицию. Этим машинам с наступлением темноты предстояло раньше других подняться с бетонированной полосы, и Алеша подумал, что среди них, вероятно, стоит и машина его соседа по комнате.
— Ну как? — разомлевшим голосом спросил Василий.
— Нравится.
— Эффектное зрелище. Вы на какой матчасти кончали школу?
— На «мигарях». Но потом летал немножко и на этих.
— И что скажете?
— Еще не разобрался как-то. По-моему, эти сложнее.
— Люблю летать на «мигарях», — задумчиво резюмировал Василий. — Для меня они ясная и четкая конструкция. А эта труба все пожирает: и знания и силы. Из нее после полета выходишь мокрый, как мышонок. А в воздухе чуть зевнул, и кажется, что не ты ею управляешь, а она тебя таскает. Иногда идешь на полеты такой усталый... Вот как сегодня.
Горелов с каким-то жалостливым чувством посмотрел на Комкова. Зачем он так мрачно? Полузакрытыми были глаза соседа, и на веснушчатом его лице лежала печать невеселого раздумья. Тревога проникла в Алешино сердце.
— Я вас не понимаю, Василий.
— А чего же тут понимать? — ответил тем же дремотным голосом Комков. — Что сказано, то и сказано.
— Но позвольте откровенно...
— Давайте на самых максимальных оборотах откровенности. Мы же соседи и, думаю, скоро станем настоящими друзьями.
— Вот поэтому я и хочу, Василий, — нескладно начал Алеша. — Мне кажется, если вы хотите летать на МИГах и чувствуете, что вот этот тип самолета вам противопоказан, откажитесь от полетов на нем.
Комков пошевелил сухими губами.
— Отказаться? Да вы что, Алеша. У нас все-таки воинская часть, а не кружок художественной самодеятельности. — В его усталом голосе прозвучала грустная усмешка. — Да и притом, что обо мне в полку подумают...
— Ничего не подумают! — запальчиво воскликнул Горелов. — Да как же можно ложное самолюбие приносить в жертву здравому смыслу?!
— А вы бы отказались? — прозвучал контрвопрос.
— Я бы?.. — Алеша запнулся.
— Вот то-то и оно! — вяло заметил Василий. — Два — ноль в мою пользу. Самое трудное — это победить самого себя. Многие полководцы именно потому и обрекали свои армии на полный разгром, а народы на страшные жертвы, что не могли в критическую минуту победить себя, выйти и сказать: вот я такой и сякой. Вы мне верили и верите. Но вы не знаете самого главного: раньше я мог, а теперь не могу, освободите меня... Ладно, перестанем об этом говорить, — закончил Комков примиряюще.
Но сон к нему не шел, и усталый мозг снова настраивал на разговор.
— Я очень часто думаю о сегодняшней нашей авиации, — продолжал рассуждать Василий. — Огромные скорости. Перегрузки, от которых мельтешит в глазах, а лицо уродуют гримасы. И вместе с тем кабина — это целая лаборатория. Как же много требуется от тебя, чтобы пилотировать такой самолет! И силенки сколько, и знаний. Попробуй сейчас сядь в кабину, не зная физики, алгебры, теоретической механики. Не много налетаешься. Мне вспоминается, как нам новый наш командир, Кузьма Петрович Ефимков, про войну и поршневую технику рассказывал. Тогда, говорит, иные воевали по принципу: или грудь в крестах, или голова в кустах. Гашетки, ручка, сектора газа, педали — вот и все. Он, конечно, утрирует, но многое верно. Разве сейчас с семиклассным образованием сядешь на истребитель?
— И все равно так же, как и в войну, кроме знаний и физической подготовки, нужно еще одно условие, чтобы летать.
— Какое же?
— Призвание, — тихо произнес Алеша.
— Лирика это, — отмахнулся Комков, — об этом призвании хорошо у поэта одного сказано, вот только забыл его фамилию:
А впрочем, давайте лучше завтра договорим. Мне и впрямь пару часочков не грех соснуть. Боржоми не хотите? В наш военторг позавчера завезли, так я пять бутылок взял.
Горелов поблагодарил и отказался. Дождавшись, когда Василий заснет, он вышел из гостиницы. Надо было сдать в политотдел открепительный талон, стать на вещевой учет, зайти к замполиту полка.
Когда через два часа он возвратился, Комков встретил его на пороге. На нем была уже летная курточка песочного цвета с поблескивающей «молнией».
— Вот и хорошо, что пришли. Я с собой ключ брать не буду, зачем он мне в кабине.
— Отдохнули хорошо? — поинтересовался Горелов.
Василий дружелюбно похлопал его по плечу.
— Да что вы меня, как замполит или полковой врач, исследуете? Это им по штату положено такие вопросы перед вылетом задавать.
— Я ваш сосед, — с улыбкой напомнил Алеша, но Комков и тут отпарировал:
— А дистанцию между старшим и младшим летчиком забыли?
— Не забыл, Василий. Только вы мне очень усталым сейчас кажетесь. Не надо бы вам сегодня на ночные. И задание сложное небось?
— Э-э-э, бросьте-ка причитать, батенька, как говаривал один хирург, вскрывая совершенно здорового пациента. Задание как всегда: перехват в стратосфере. Наберу высотенку, атакую в стратосфере цель — и домой. Так что гуд бай, геноссе, если перейти на помесь английского с немецким, — засмеялся Василий. Он пытался произвести на Алексея впечатление бодрого, уверенного в себе человека, но тени усталости лежали полукружиями у его глаз. Поняв, что обмануть соседа не удалось, он вздохнул — хочешь не хочешь, а идти надо.