Одиночество-12

– Дежурный следователь капитан Новиков, – медленно и невесело произнес Писатель, оглядывая нас сверху донизу.

Воспользовавшись темпом его речи я успел в трех словах изложить ситуацию Матвею и Антону.

– Вот тут ваш товарищ, говорит что он знакомый Ильи Донского. А вы говорите, что вы – друзья? Так кто прав? – подал голос Фотограф.

Я решил перевести разговор из конфронтации в конструктивное русло, тем более, что мне стало неудобно за отречение от Химика.

– Вы нас простите, просто мы в себя еще не пришли. Мы сами хотим понять, что случилось и готовы вам помочь, чем можем.

Судя по тому, как Мотя скрестил руки на груди, а Антон покачал головой, слабость в моих словах ребятам не понравилась, но они ничего не сказали.

– А что случилось? Погиб ваш знакомый. Кто-то ему отрезал голову. Больше мы и сами не знаем. Пока.

– Он… от этого умер?

– Неизвестно. – Писатель еще раз нас оглядел. – Но судя по тому, что крови почти не было, голову ему отрезали потом. Вскрытие покажет.

От этого афоризма мне стало плохо. Хотя за шесть лет в мединституте я побывал на разных вскрытиях. На первом же семинаре по судебной медицине, (четвертый курс) я получил хороший урок. Сначала мы пришли в кабинет и, ожидая преподавателя, начали внимательно разглядывать развешанные по стенам кабинета фотографии разных видов самоубийств, в том числе весьма экзотических. Некоторые были сняты каким-то слишком уж крупным планом. Как будто снимали не менты, а извращенцы.

Например смерть от электрошока. Человек обматывает себе правую и левую руку оголенным электрическим проводом, а потом вставляет штепсель в розетку.

Или заключенный в камере прокусывает собственный язык, стараясь проглотить как можно больше вытекающей крови, чтобы не заметили надзиратели.

Или безнадежный больной вешается, используя резинку от пижамы прямо на металлической спинке больничной койки. Тогда разговоры об эвтаназии еще не выходили на полосы цветных еженедельников.

Вошел преподаватель, и началось занятие. Все немного расслабились. Но при упоминании о завтрашнем вскрытии, одна из трех наших отличниц задала тоненьким голоском вопрос, кого именно мы будем вскрывать.

Так ведь он и сам еще этого не знает, – немного удивленным голосом ответил преподаватель. Это, ребята, не клинический морг. А судебный. Поэтому клиент пока живее нас с вами. Он, скорее всего, и не подозревает, что завтра у него вскрытие.

Мороз по коже. Даже если у тебя за плечами несколько курсов медицинского института с анатомичкой и прочими прелестями вроде работы санитаром в приемном отделении.

Лиля, которая ходила по своей двухкомнатной квартире – маленькой, заставленной шкафами, коробками, комодами, и стенками, неожиданно подошла к нам и сказала:

– Хотите чаю?

– Нет, что вы! Какой там чай, – сказал Писатель, смягчившись.

– «Давайте мы вас немного поспрашиваем. Можно у вас курить?» – он неожиданно осторожно посмотрел на Лилю. Лиля вместо ответа поставила перед ним маленькую белую пепельницу.

Нас рассадили. Фотограф занялся Антоном и Матвеем, видно решив, что раз они пришли вместе, то сговориться успели по дороге. А Писатель сел со мной и Лилей, поскольку Лиля со своим билетом, проводниками и родителями была, видимо, вне подозрений.

– Начнем с вас, Иосиф… как по батюшке?

– Яковлевич. Но можно просто по имени.

– А что это у вас имя-отчество вроде бы еврейское, а фамилия русская?

Мне очень не нравятся такие вопросы. Но если у следователя цель сбить меня с толку или разговорить – то ради Бога.

– Меня назвали в честь деда. Он был еврей. Обе бабушки и второй дедушка – русский.

– Русский – это хорошо. Но это я так, к слову. Вопрос такой. Где, Иосиф Яковлевич, вы были вчера вечером и сегодня ночью?

– Дома. Читал, работал, смотрел телевизор. Футбол. Бордо-Нант. Потом спал. Пил виски, – неожиданно сказал я.

– Кто это может подтвердить?

– Никто.

– Совсем никто? – Он как-то оживился.

– Нет, ну почему. Я вдруг почувствовал себя в опасности. Мой интернет-провайдер. Мне пришлось вкратце объяснить как можно убедиться, что именно с моего домашнего телефонного номера я заходил в интернет, на каких сайтах я был и так далее. Писатель внимательно записывал все, что я говорил.

– Почему у нашей милиции нет диктофонов и видеокамер? – Лиля, казалось, была всерьез обеспокоена этой проблемой.

– У кого-то есть, у кого-то нет, – Писатель философски пожал плечами. – А подписывать протокол вы как будете? По телевизору?

Писатель тяжело вздохнул. У нас ушло еще много времени, потраченного на самые дурацкие с моей точки зрения расспросы вроде того, почему я не работаю по специальности, а занимаюсь какой-то фигней, когда я последний раз видел Химика, не принимал ли он наркотики и алкоголь, в чем мы могли бы враждовать, и самое главное, кого я подозреваю.

Я никого не подозревал. Я сказал, что я не знаю людей, не принимающих алкоголь. То есть, я знаю, что эти люди существуют в природе, но я лично с ними не знаком.

В самой мягкой форме мне удалось отказаться говорить о наркотиках. Я поклялся, что Химик не мог быть связан с кавказскими группировками, как и с любыми другими, хотя клясться меня никто не просил.

Потом мне пришлось по минутам расписывать Писателю мой вчерашний вечер. Я честно и осторожно помогал следствию, пока не из-за соседней комнаты не раздался голос Матвея:

– Бля я не понял, что за херня? Сколько мы еще будем мозги друг другу ебать?

Я замолчал и с легким ужасом дожидался милицейского ответа. Ответ меня приятно удивил.

– Если расследование не начать по свежим следам – все улики могут быть утрачены очень быстро, – сказал Писатель бесцветным голосом, цитируя нам не то учебник, не то устав.

– Тогда вперед! Опрашивайте соседей! Снимайте пальцы! Бегите за распечаткой звонков! Допрашивайте сослуживцев! Везите Лилю на опознание!

Здесь Матвей остановился, решив, что ошибиться Лиля не могла. Жена должна знать тело мужа даже без головы. Антон отнесся к наезду Моти как всегда скептически:

– Матвей! Это реальная московская милиция. «Улицы разбитых фонарей» будут вечером по ОРТ.

– Ни хера, Антоша! Ни хера! Они тоже могут, если хотят. И мы, бля, (Мотя оглядел всех нас гневным взглядом) заставим их захотеть.

К этому времени мы с Писателем уже перешли из кухни в комнату. Фотограф, ничего не ответив, поднялся. Затем Писатель велел мне и Лиле расписаться под протоколом и сказал совершенно серьезным голосом.

– Спасибо за помощь следствию.

Фотограф, глядя на него, тоже засобирался.

– Мы пойдем. Наш телефон у вас есть. Вспомните что-нибудь, – звоните.

Он подсунул протоколы Моте и Антону, но они, в отличии от меня, сначала их внимательно прочли, и только потом подписали. В конце-концов, следователи ушли.

Я подумал, что Лилю надо бы чем-нибудь занять. Оргвопросы – лучше средство от шока.

Связаться с родителями Химика, которые отдыхали за границей, с родителями Лили, которые пообещали вылететь из Питера первым же рейсом. Вызвать похоронного агента. Сделать первые пять исходящих звонков, которые немедленно превратятся в двадцать пять входящих.

Я проходил это сам, когда умер мой отец. Я был тогда деятельный, подчеркнуто вежливый, умный, собранный, спокойный и заботливый. Реакция наступила только после похорон. И я никому не пожелаю такой реакции…

В перерыве между телефонными соболезнованиями я спросил: «Лиля! Ты хоть что нибудь понимаешь?» Лиля сказала «нет» таким голосом, как говорят «да». Я махнул рукой. Свежие следы – это для следователей.

К шести вечера в квартиру набилось больше людей, чем она могла выдержать. Кого-то я знал, кого-то видел впервые. Ненавижу похоронные настроения. Шепот, покачивания голов. Какая-то смесь фарса и трагедии. Я ушел по-английски, убедившись, что Лилей занимаются, как минимум, человек пятнадцать, в том числе и Мотя с Антоном.

Совершенно измочаленный я добрался до дома и лег. Я смотрел в потолок. На потолке ничего не было. Но я постепенно въезжал. Химик умер. Отрезанная голова. Никогда не горевшая свечка в закостеневших руках. Что это такое – умереть? Перестать видеть и двигаться? Что за бред?!