Дважды рожденный

При высадке каждому дали по двести иен наличными, что здорово нас взбудоражило. Нет на свете страны лучше Японии. Сама в беде, а солдат своих не забывает, говорили мы между собой. Это нам награда за все наши муки — иначе никто и не думал.

Выходим на берег, кругом японцы, везде японская речь слышится, слезы так и текут из глаз. Причалили мы не в порту, а в каком-то маленьком городке в районе Кансая, никто из знакомых нас не встречал, но все равно мы были безмерно счастливы, что после стольких лет разлуки вернулись на родину.

Городок не пострадал от войны, но в магазинах было пусто. Однако нам казалось, что на двести иен можно купить все, что душе угодно. Вошли мы в лавочку, где торговали сушеным бататом. Взяли по кульку, спросили цену и, услышав «десять иен», онемели от удивления. Чтобы за батат расплачиваться не мелочью, а ассигнациями, в предвоенной Японии такое и в голову не могло прийти. Теперь мы поняли, что двести иен ничего не стоят, и приуныли. Вот что значит поражение...

Добрался я до своей деревни. Раздетый, обросший. Забыл сказать, я ведь родом из Кодзукуэ. Подхожу к дому с каким-то странным чувством. Что же сказать? «Вот и я» — вроде не подходит. «Батюшка и матушка, встречайте сына» — язык не поворачивается. Вошел молча, сбросил поклажу, на шум мать выбежала, смотрит на меня, никак не поймет, что к чему.

— Матушка, — невольно вырвалось у меня.

Тут мать всхлипнула и замерла на месте. Отец с братом от очага поднялись, ко мне поспешили.

— Кто такой? — спрашивают, а сами зло так на меня уставились, что я совсем опешил.

— Сигэ я.

— Какой Сигэ?

Матушка опять всхлипнула, а отец с братом как будто меня не признают. Они, оказывается, похоронную на меня получили и сейчас, видно, приняли за привидение.

Потом все трое бросились ко мне, мать кричит: «Сигэ, Сигэ», — и за ноги меня держит, чтобы не исчез, как призрак...

Словом, много шуму наделало мое возвращение. Родители плачут, я тоже плачу, а жена старшего брата, та просто воет, да и средний брат, смотрю, не в себе. А дело заключалось в следующем. По деревенским обычаям, если наследник умирает, на его жене часто женится следующий брат. Старший брат и я, самый младший в семье, считались погибшими, поэтому средний после демобилизации решил обручиться с невесткой. Они только что свадьбу сыграли. Увидев меня, новобрачные сразу испугались, что и старший брат может вернуться. Средний брат до сих пор кается, что так неприветливо встретил меня тогда. А по мне, лучше и не вспоминать об этом. Ведь это счастье, что меня не постигла участь старшего брата. Сейчас уже и невестка так говорит. Что стало со старшим братом? А он тоже в армии служил. Погиб на острове Атт. Да.

Мой приезд взбудоражил всю деревню. На военную службу нас призывали по месту рождения, поэтому вместе со мной на флот ушли мои одноклассники. Ни один не вернулся. Они, как и я, попали в самые гиблые места. Я был уверен, что ни один из них не уцелел, и не хотел понапрасну обнадеживать людей, говорить, что, может быть, и их сыновья вернутся, поэтому часто оказывался в затруднительном положении.

— Тебе повезло, а мой вот погиб...

— И мой погиб, а ты, глянь-ка, вернулся.

— Смотри-ка, живехонек остался, а моего пока нет.

Все вроде бы радовались моему возвращению, и все плакали, видимо вспоминая своих сыновей. Верите ли, от этих слез мне никакого житья не стало, и я чуть ли не раскаивался, что живым домой вернулся. Потом я решил сходить на могилы погибших, все они были моими друзьями. За мной увязалась целая толпа — плачут, причитают, это совсем меня доконало.

Когда рядом с могилой старшего брата я увидел свою собственную, мне стало как-то не по себе. Но матушка уверила меня, что могила при жизни — это к долголетию, и хотите верьте, хотите нет, эта могила по сей день сохранилась. Чудно! Верно? Вот что значит быть дважды рожденным. Но тогда, на кладбище, я подумал, что и дважды рожденному туго приходится.

В общем, обстоятельства складывались не в мою пользу, и после Нового года я решил уехать в Токио. Да и родным я своим появлением причинил немало неприятностей. Деревня есть деревня, только и было разговоров что о нашей семье, мол, троих сыновей на войну взяли и только старший погиб. А второй, на которого похоронная пришла, вдруг вернулся. От этих разговоров лопнуло наконец мое терпение. Да и родители меня не удерживали.

Захватил я с собой рису и гороху, сколько донести можно было, и сел в поезд. Смотрю, все женщины в шароварах момпэ и в таби, да таких безобразных, что смотреть противно. У одной женщины, которая вместе со мной в поезд села, таби топорщатся во все стороны, сразу видно, что самодельные- Решил спросить для верности, точно, сама шила. Неужели и в Токио все перешли на самодельные, забеспокоился я, тогда прощай мое ремесло.

Когда приехали в Токио, я увидел одни развалины и понял, что тут не до таби. И все же решил попытать счастья — разыскать мастерскую, в которой когда-то служил. Как ни разбито все вокруг, может, удастся все же разузнать, что стало с хозяином и барышней. С мешком за плечами я отправился на поиски. Ни автобусы, ни трамваи тогда не ходили, только джипы оккупантов проносились мимо, отчаянно сигналя. Скоты! Война проиграна, да мы теперь ничуть не лучше туземцев с Южных морей, с горечью думал я. Сейчас все уже застроено, и удивляться нечего, что молодежь забыла прошлое. Это вы верно говорите, что дети, родившиеся в год окончания войны, давно уже переросли призывной возраст. Теперь в совершеннолетие ни на какие военные комиссии не отправляют. Все кругом изменилось. Иной раз кажется, будто во сне это было...

Район Ситамати весь сгорел. На месте мастерской стояла какая-то хибарка, только кладовая уцелела. Заглянул в хибарку, смотрю — посередине что-то вроде прилавка устроено, а на нем чайный лист выставлен. Странно, прежде здесь никто чаем не торговал, дай, думаю, спрошу, может, что-нибудь узнаю.

— Можно войти? — спрашиваю.

— Пожалуйста, — отвечают мне.

И что бы вы думали, в хибарке, обхватив руками жаровню, сидит мой хозяин. Посмотрели мы друг на друга.

— Уж не вы ли это, господин хозяин?

— А ты никак Сигэ-дон?

Мне бы его о здоровье спросить, а я растерялся и никак в толк не возьму: мой хозяин и вдруг чаем торгует. Да и он при виде меня особой радости не выказал.

— Сам видишь, до чего дожили. Спасибо, что хоть живы остались. А о ремесле нашем теперь забыть надо. В кладовой еще сохранилось немного коленкора, хотел на черном рынке его продать, да боюсь: попадешься — все отберут. Даже покормить тебя нечем. Такие настали времена, что не знаешь, счастье это, что жив остался, или лучше бы от пули помереть. В этот Новый год не то что лепешек, даже рисовой каши с бататом досыта не поели. Жизнь не мила.

В общем, жалобам и причитаниям конца не было. Да, когда хозяин огрел меня черпаком, он еще молод был, а сейчас передо мной сидел почти старик в потрепанной одежде с накинутым на плечи солдатским одеялом. Жалкий вид он имел.

— А что с господином приказчиком?

— Умер он. Еще до налетов. Простудился, заболел воспалением легких и умер. Такой крепкий был — и на тебе, вмиг его не стало.

— Вот оно что, скончался, значит?

— Скончался. А доживи он до нынешних времен, мне бы его и не прокормить. Вовремя умер. Позавидовать можно.

Хозяин даже не предложил мне остаться, но деваться мне все равно было некуда. Однако, увидев мешок с рисом, хозяин заметно оживился и позволил заночевать у него. Тут из кладовой пожаловала сама хозяйка с барышней. Они искренне были рады моему возвращению и даже прослезились.

В тот вечер мы наварили вдоволь рису, варили в котле, прямо на улице, набрав щепок и обломков для жаровни. Госпожа с дочкой работали, как заправские хозяйки. Бывшая гимназистка носила теперь шаровары и залатанные таби марки «бэттин», а на голове противовоздушный шлем. В таком виде она бегала за водой к водопроводной трубе, торчавшей среди развалин. Я наблюдал за ней скорее с изумлением, чем с разочарованием.