Страница 157 из 193
— А ты знаешь, побратим Матий, что я тебе скажу? — сказал немного погодя Андрусь гневным, взволнованным голосом.
— Ну что?
— То, что ты большой дурак, вот что.
Матий и Бенедя удивленно взглянули на него.
— Почему ты мне раньше не рассказал об этом?
— Почему не рассказал? — повторил неохотно Матий. — А зачем было говорить?
— Тьфу, сто чертей на такого дурня! — рассердился Андрусь. — Вести процесс с чужаком, процесс, который, если его выиграть, мог бы послужить примером для бедных нефтяников, мог бы показать им, что нельзя безнаказанно обижать рабочего человека, — Для того чтобы выиграть этот процесс, нужны свидетели, а он молчит себе, не кричит, не плачется во весь голос, а только втихомолку, в углу, в кулак себе бубнит. Ну, скажи мне, не глупо ли это?
Матий задумался, и лицо его сделалось грустным.
— Э-эх, двоих свидетелей! — сказал он. — Я же тебе, Андрусю, говорю, что только теперь вспомнил о тех двух свидетелях, только теперь, когда время упущено. Разве отыщет кто-нибудь теперь этих свидетелей?
— Я отыщу! — перебил его гневно Андрусь.
— Ты? — вскрикнули Матий и Бенедя.
— Да, я! Ведь это я со стариком Стасюрою видел тебя тогда в шинке.
— Ты? Со Стасюрой? Так это были вы?! — вскрикнул Матий.
— Да, мы.
— И видели Ивана?
— Ну, как же не видать, — видели.
— Пьяного?
— Пьяного.
— С Мортком?
— С Мортком. Когда началась драка, мы оба бросились было тебе на помощь, но старика Стасюру кто-то ударил так сильно, что он потерял сознание. Некогда мне было помогать тебе. Я поднял старика и отнес в боковушку, где был Мортко с Иваном. Привел я старика в чувство, а Мортко тем часом все возле Ивана танцовал, все подсовывал ему то водку, то пиво, заговаривал ему зубы, чтобы он не говорил со мной, а затем потащил его куда-то за собой. С тех пор я больше не видел Ивана. А когда мы оба со Стасюрой вошли в шинок, ты лежал уже окровавленный, без памяти на полу. Я не мог отнести тебя домой, а попросил каких-то двух рабочих, рассказал им, где ты живешь, а сам проводил Стасюру домой. Вот все, что я знаю. Но разве мог я святым духом знать, что это так важно для твоего дела?
— Господи боже, — даже вскрикнул Матий, — ведь это значит, что теперь можно было бы выиграть процесс!
— Кто знает, можно ли, — ответил Андрусь, — но все же надежды больше. Было бы хорошо, если бы мы отыскали тех, которые дрались тогда с тобой. Ты, говоришь, видел, как Мортко их подстрекал?
— Присягнуть могу!
— Вот бы и зацепка была. От них можно было бы узнать, подговаривал их Мортко или нет. А если подговаривал, то с какой целью.
Лицо Матия при этих словах все более и более прояснялось. Затем новая мысль снова затуманила его.
— Э-эх, но как же найти их, этих нефтяников, которые тогда затеяли со мной драку? Я их совсем не знаю и не мог потом никогда узнать.
— И я их не знаю, да и не обратил на них тогда внимания. Но, может быть, Стасюра знает? Мне кажется, что с одним из них он разговаривал тогда.
— Господи боже! Снова бы огонь разгорелся! Были бы новые улики. Кто знает, что еще открыли бы эти люди! Пойдем, Андрусь, идем к Стасюре!
Быстро оделся и обулся Матий, быстрыми и живыми стали его движения под влиянием нового проблеска надежды, словно вдруг десять лет свалилось с его плеч. Так глубоко в сердце этого старого, с давних лет прибитого горем человека пустила корни любовь к единственно близкому ему человеку, так горячо желал он, чтобы правда о его загадочной смерти вышла на белый свет!
После ухода обоих побратимов Бенедя один остался в хате. Он сидел и думал. Не процесс занимал его во всем этом деле, хотя, разумеется, и процессу он желал благополучного исхода. Его больше всего занимал рассказ Матия о схватке рабочих с зайдами и о крике покойного Максима: «Выгоните кровопийц из Борислава!»
«А что, — думал он, — может быть, и в самом деле было бы хорошо, если бы выгнать кровопийц? Прежде всего, куда их выгнать? Они пойдут в другие села, там начнется то же самое, что здесь делается. А во-вторых, они не уйдут с голыми руками, а заберут с собой деньги, которые награбили здесь, и в другом месте употребят их на то, на что и здесь употребляли. Нет, это не спасет рабочих людей!»
Поздно ночью возвратился Матий домой. Он очень изменился: был веселый, разговорчивый. Их надежды на Стасюру оправдались. Одного из тех рабочих, которые затеяли в шинке драку с Матием, Стасюра действительно знал; остальные были из того самого села, откуда и этот один, но все они вот уже три года не работают в Бориславе и занимаются крестьянством. Андрусь Басараб и Стасюра готовы были свидетельствовать в суде, и Матий решил завтра же идти в Дрогобыч к адвокату и посоветоваться с ним, что и как нужно делать.
— Ну, авось, теперь не уйдет этот злодюга Мортко! — говорил Матий. — Теперь мы ему и руки и ноги такими уликами скрутим, что он и не опомнится! Хотя как будто пан бог не велит желать др; г ому лиха, но такому злодею, вижу, не грех желать не то что лиха, а и всякой погибели.
С этим благочестивым желанием Матий и уснул.
VII
Медленно, тяжелой поступью проходили однообразные рабочие дни в Бориславе. Бенедя по целым дням трудился на своей стройке, размечал планы строений, руководил рабочими, наблюдал за своевременной подвозкой кирпича, камня, извести и всего необходимого и вместе с тем обращался с рабочими так по-братски, так сердечно и дружески, будто хотел на каждом шагу показать им, что он им равный, их брат, такой же бедный рабочий, как и все они, будто хотел, чтобы они простили его за то, что вот он не по своей воле стал над ними надсмотрщиком. А по вечерам, после работы, он «не раз до поздней ночи бродил в глубокой задумчивости по болотистым улицам Борислава, заглядывал в грязные шинки, в тесные хаты и каморки, в которых жили рабочие, вступал в разговор со старыми и малыми и расспрашивал их об их житье и бедствиях Тяжело становилось ему, когда он слушал их рассказы, когда видел вблизи нужду и беспросветность их жизни, но еще тяжелее становилось ему, когда он видел, как разбогатевшие за счет этой нужды и беспросветности эксплуататоры гордо разъезжают в роскошных экипажах, одеваются в дорогие платья и забрызгивают грязью темную, преклоненную толпу.
Медленно, тяжелой поступью проходили дни за днями, и жизнь рабочего люда в Бориславе становилась все тяжелее и тяжелее. Из дальних и близких мест, с гор и равнин, из сел и местечек изо дня в день сотни людей стекались в Борислав, как пчелы в улей.
Работы! Работы! Какой-нибудь работы! Хотя бы самой тяжелой! Хотя бы самой дешевой! Лишь бы только с голоду не пропасть!.. Таков был всеобщий вопль, всеобщий стон, который тучей носился над головами тысяч иссохших, посиневших, изголодавшихся людей. Небо и землю словно запер кто-то на железный замок; единственная надежда мужиков-хлеборобов сгорела вместе с их рожью и овсом на порыжевших от жажды полосках. Скот погибал от бескормицы. Ничего другого не оставалось, как идти «на заработки, а заработков как раз и оне — было в то время нигде в нашем «Подгорье, кроме Борислава. Вот и повалил туда бедный люд со всех сторон, хватаясь за эту последнюю надежду, как утопающий за соломинку. Небо и землю словно запер кто-то на железный замок, а бедняки думали, что бориславские богатеи будут поэтому более милостивыми и откроют перед ними ворота своих богатств.
А бориславские богачи только того и ждали. Они давно тешили себя надеждой, что ужасный голод будет способствовать громадному росту их «гешефтов». И они не ошиблись! Дешевые и покорные работники текли к ним, со слезами просились на работу, хотя бы за самую дешевую плату, и плата действительно пошла все более дешевая. А между тем хлеб все дорожал и дорожал, в Борислав подвозили его очень мало и очень неравномерно, и рабочие не раз, даже имея кое-какие гроши за пазухой, изнывали от голода. Было ясно, что тем, которые вновь прибывали, не становилось легче, а тем, которые постоянно жили в Бориславе, стало значительно хуже. Каждую неделю предприниматели урезывали им оплату, а недовольных смиряли насмешками, в один голос заявляя: «Не хочешь столько получать, так иди себе и подыхай с голоду! Здесь на твое место десять просятся, да еще и за меньшую плату».