Страница 2 из 15
Грэнт был смуглым, волосатым мужчиной лет тридцати, скуластый, с широким искривленным носом. Мне приходилось терпеть его общество гораздо чаще, чем хотелось бы: из-за того, что за нашими жокейскими костюмами присматривал один и тот же служитель, на всех скачках наши места в раздевалке были рядом. Грэнт, не спросив разрешения и не поблагодарив потом, часто брал мои вещи. А если ему случалось что-нибудь сломать или испортить — категорически отрицал это.
Года два назад, когда я с ним познакомился, меня забавляли его насмешки. Но сейчас я был сыт по горло его мрачными вспышками, его грубостью и несносным характером.
Один или два раза я видел, как он стоял, вытянув вперед голову, оглядываясь в недоумении вокруг, словно бык, уставший бороться с куском тряпки. В такие минуты мне было жаль Грэнта, сломленного тем, что вся его великолепная мощь потрачена на нечто такое, во что он не смог вонзить свои рога. Но все остальное время я старался держаться от него подальше.
В раздевалку заглянул служитель и крикнул:
— Финн, тебя вызывают распорядители!
— Прямо сейчас? — Я был в кальсонах и рубашке.
— Немедленно! — ухмыльнулся тот.
— Ладно…
Я быстро оделся, пригладил волосы и, выйдя из раздевалки, постучался в комнату распорядителей. Мне велели войти, и я вошел.
Там собрались все три распорядителя, секретарь скачек и еще Корин Келлар. Сидели вокруг большого прямоугольного стола в неудобных креслах с прямыми спинками.
Лорд Тирролд потребовал:
— Закройте дверь поплотнее.
Я сделал это. Он продолжал:
— Я знаю, что вы были рядом с Мэтьюзом, когда он… э-э… Вы видели, как он это сделал? Меня интересует, как он вынул пистолет и навел его. Или вы взглянули туда, лишь услышав выстрел?
— Нет, сэр. Я видел, как он вынул пистолет и прицелился.
— Очень хорошо. В таком случае полиции могут понадобиться ваши показания. Пожалуйста, не уходите из раздевалки, пока они вас не повидают. Инспектор сейчас вернется из пункта первой помощи. — Он кивнул, отпуская меня, но когда я уже взялся за ручку двери, спросил вдруг: — Финн… вам известны какие-нибудь причины, побудившие Мэтьюза расстаться с жизнью?
Прежде, чем обернуться, я чуточку помедлил, и мое «нет» прозвучало неубедительно. Корин Келлар старательно изучал свои ногти.
— Мистер Келлар может это знать лучше, — попробовал я уклониться от прямого ответа.
Распорядители переглянулись. Баллертон, все еще бледный после недавнего приступа дурноты, отмахнулся:
— Не хотите же вы заставить нас поверить, будто Мэтьюз покончил с собой только из-за того, что Келлар был недоволен его ездой? — Он с жаром обратился к другим распорядителям: — Ну, знаете, если эти жокеи так заважничали, что не желают выслушать несколько вполне заслуженных замечаний, им надо менять профессию. Но считать, что Мэтьюз мог застрелиться из-за пары горьких слов — это легкомыслие, если не злонамеренность!
Тут я вспомнил, что лошадь, которую тренировал Корин, принадлежала Баллертону. Нейтральная фраза «Недоволен его ездой», которой он определил нескончаемые желчные препирательства между Артом и тренером, видимо, должна была все сгладить.
«Ты-то знаешь, почему Арт покончил с собой, — подумал я. — Ты тоже способствовал этому, а признаться не хочешь».
Я обнаружил, что лорд Тирролд задумчиво разглядывает меня.
— Пока все, Финн…
— Да, сэр, — ответил я ему и вышел.
На этот раз меня не вернули. Но прежде чем я пересек весовую, дверь снова открылась, и я услышал, что меня окликает Корин:
— Роб!
Я обернулся и подождал его.
— Огромное спасибо за ту бомбочку, что ты мне подбросил! — саркастически заметил он.
— Вы им уже все объяснили?
— Да, но это ничего не меняет.
Он все еще выглядел потрясенным, на худом лице обозначились беспокойные морщинки. Корин был исключительно знающим тренером, но человеком нервным и неустойчивым. Мог сегодня предложить дружбу до гроба, а завтра сделать вид, что знать тебя не знает. Сейчас ему хотелось, чтобы его успокоили.
— Не может же быть, что ты и другие жокеи считаете, будто Арт покончил с собой из-за того, что я… ну решил меньше пользоваться его услугами? Верно, у него была какая-нибудь другая причина.
— Но сегодня он в последний раз должен был выступать в качестве вашего жокея, не правда ли?
Корин помедлил, потом, удивленный моим знанием того, что еще не было объявлено, кивнул утвердительно.
А я не стал сообщать ему, как накануне вечером на стоянке машин наткнулся на Арта, и тот в порыве горького отчаяния, страдая от едкого чувства несправедливости, утратил свою обычную сдержанность и поведал мне: кончилась его служба у Келлара.
Я сказал только:
— Он убил себя из-за того, что вы его уволили. И сделал это у вас на глазах, чтобы вас сильнее мучили угрызения совести. Вот как все это было, если хотите знать мое мнение.
— Но никто не поступает так из-за потерянной службы! — возразил он с оттенком раздражения.
— В нормальном состоянии, конечно, нет, — согласился я.
— Любой жокей знает, что рано или поздно ему придется уйти. А Арт стал стареть… Может быть, он сошел с ума?
— Возможно…
И я ушел. А он остался там, пытаясь убедить себя в том, что ничуть не виноват в гибели Арта.
Грэнт Олдфилд, к моему удовольствию, уже оделся и отправился домой. Большинство жокеев тоже уехало, и гардеробщики были заняты тем, что разбирали свалку, оставленную жокеями, — складывали грязные белые брюки в мешки, а шлемы, сапоги, хлысты и остальное снаряжение запихивали в большие плетеные корзины.
Наблюдая за тем, как быстро и ловко они смахивали в корзины вещи, готовясь унести грязное домой, там вычистить и принести назавтра выстиранное и выглаженное, я подумал, что, вероятно, они заслужили то высокое жалование, которое мы им платим за услуги. Я часто видел, как Арт расплачивался со своим гардеробщиком. В разгар сезона он платил больше двадцати фунтов в неделю.
Мой гардеробщик Майк схватил со скамьи шлем и улыбнулся, проходя мимо.
Тик-Ток, насвистывая сквозь зубы модный мотивчик, сидел на скамейке и напяливал пару пронзительно-желтых носков и высокие узконосые туфли, доходящие до щиколоток. Почувствовал на себе мой взгляд, поднял глаза и подмигнул:
— Ты видишь перед собой картинку из модного журнала.
— Ничего, мой отец был одним из «Дюжины мужчин, одетых лучше всех», — как можно ласковее сказал я.
— А мой дедушка носил плащи с подкладкой из шерсти викуньи!
Во время этой детской пикировки мы добродушно поглядывали друг на друга. Пять минут, проведенных в обществе Тик-Тока, ободряют, как ромовый пунш в стужу, — его беспечная жизнерадостность легко передается другим.
Пусть Арт умер от стыда и позора, пусть в душе Грэнта Олдфилда воцарился мрак, но пока юный Ингерсол живет так весело и беззаботно, в мире скачек не может быть непоправимого непорядка.
Он помахал мне: «До завтра!» и, поправив свою тирольскую шляпу, ушел.
И все-таки какой-то непорядок в мире скачек был. И непорядок серьезный. Я точно не знал, в чем дело. Я только видел симптомы этого. И видел их яснее, чем другие. Может быть, потому, что всего лишь два года участвовал в этой игре.
Между тренерами и жокеями все время ощущалась какая-то напряженность: внезапные вспышки ненависти и скрытые приливы и отливы возмущения и недоверия. «Во всем этом, — думал я, — было нечто большее, чем законы джунглей, господствующие во всяком деле, связанном с яростной конкуренцией. И что-то большее, чем обычные интриги». Но Тик-Ток, единственный, с кем я поделился своими ощущениями, начисто все отмел: «Ты, старик, настроился не на ту волну. Оглянись вокруг, дружище! Все кругом улыбаются, смеются! По мне все идет — о’кей!»
Последние детали костюмов исчезли в корзинах, крышки уже были закрыты. Я выпил вторую чашку несладкого, чуть теплого чая, завистливо поглядывая на остатки фруктового торта. Требовалась особая выдержка, чтобы не съесть кусочек. Постоянное чувство голода — единственное, что отравляло мне удовольствие от скачек. А сентябрь — самое трудное время: надо сгонять остатки жира, накопившиеся за лето.