Страница 3 из 36
В метеотроне, который монтируется на Севане, пламя бушует в камерах сгорания шести могучих реактивных двигателей, отлетавших свой век на Ту-104. Сейчас они «прикованы» к земле, расположены шестилучевой звездой на горизонтальной площадке, закреплены на залитых в бетон опорах — каждая пара друг против друга, строго по оси. Шесть реактивных струй, бьющих одновременно в центр шестиугольника, развернуты на 90 градусов по вертикали и слиты воедино в форсажной башне десятиметровой высоты. Проектная мощность вертикального воздушного потока, извергаемого суперметеотроном со скоростью 570 метров в секунду и раскаленного до 1100 градусов, равна 1 миллиону 127 тысячам киловатт. Цифра серьезная, если вспомнить, что это мощность двух довоенных Днепрогэсов. И в то же время незначительная, если учесть, что, по расчетам академика Е. К. Федорова, энергия, затрачиваемая природой на создание кучево-дождевого облака средних размеров, эквивалентна энергии атомной бомбы.
А ученые как раз и собираются творить при помощи метеотрона кучево-дождевые облака и обрушивать на Севан ливневые осадки, и миллионом киловатт тут, разумеется, не обойдешься. И вообще, «эффект метеотрона» возможен лишь благодаря одному из свойств, или, вернее, состояний атмосферы, которое исследователи называют неустойчивой стратификацией. Это означает понятие о равномерном и неуклонном понижении температуры воздуха по мере удаления от земли. Воздух, прогретый у земли солнцем или искусственным источником тепла, приобретает положительную плавучесть и устремляется вверх, проникая во все более холодные и менее плотные слои атмосферы. При этом его плавучесть (или выталкивающая сила — по закону Архимеда) непрерывно увеличивается. А соответственно возрастает и скорость подъема, достигая зачастую нескольких десятков метров в секунду. Так создаются восходящие потоки воздуха, способствующие образованию кучевых облаков и накоплению в них влаги, выпадающей в виде осадков.
Высокоскоростная тысячеградусная реактивная струя суперметеотрона даст таким образом только начальный, хоть и довольно мощный, импульс — прогреет воздух над метеотроном и подтолкнет его к слоям с более низкими температурами. Дальше (точнее, выше) процесс пройдет самостоятельно — за счет «дремлющей» в атмосфере энергии неустойчивости, запас которой колоссален.
...Петров был прав: никуда они не делись, стояли там, где их поставили, — три управляемых по радио аэрозольных генератора и антенна. И выглядели против ожидания вполне прилично.
— По технической единице на брата, — сказал Петров, ставя на землю чемоданчик с инструментом. — Люба, тебе антенна.
За полчаса они проверили радиосхемы блоков управления, подтянули ослабшие кое-где тросовые растяжки, очистили от снега стойки, кронштейны и диски пироэле-ментов. Первым закончил работу Канчоян; он уже закуривал, присев на камень, когда внезапный порыв ветра задул огонек спички. Петя поднял глаза и зажмурился.
На вершину горы Ератумбер в зловещем безмолвии наползало огромное облако, ослепительно белое, бурно растущее и набухающее у основания свинцовой чернотой. От клубящейся облачной массы отрывались лохматые хлопья и проносились над горой, гоня скользящие, жестким холодом обдающие тени.
Метеорологи заторопились, собирая инструменты и напряженно вслушиваясь в посвист ветра, стараясь уловить в нем далекий вертолетный треск, — судя по времени, вертолет уже должен был возвращаться, чтобы снять их с вершины. Вскоре они услышали его и почти тотчас же увидели: Ми-8 на предельной скорости шел к вершине Ератумбера.
Пилоты выжали из двигателя все, и вертолет не опускался, а буквально камнем падал на вершину. Но по горе уже гуляла вихрями поземка и, извиваясь на ветру, ползли щупальца тумана...
Метеорологи стояли тесной кучкой, даже не пытаясь укрыться от осатаневших, хлещущих по лицу снежных зарядов. Что-что, а это они знали достоверно: спрятаться на вершине некуда — нет здесь ни кустика, ни деревца, ни приличной скалы, ни мало-мальски сносной ямы, в которой можно поместиться вчетвером. Сами они выбирали эту вершину, совершенно лысую, чтобы весь снег сметало ветром, чтобы спокойно мог садиться вертолет, не поломав шасси о занесенный снегом камень. И потому теперь не суетились, стояли там, где захватила их метель, — в центре покатой во все стороны площадки. Двое в тяжелых меховых костюмах, Копченов и Петров, как могли прикрывали собой Канчояна и Любу.
Вертолет сделал еще заход, еще — и опять промахнулся. После того как он в четвертый раз прогрохотал в буране и снова не нашел земли, до сих пор молчавший Копченов сказал Петрову:
— Может быть, пойдем? Ты говорил, здесь где-то есть метеостанция.
— Есть. Километров пять. Но это ведь по карте. А по горам не меньше двадцати. Если на всем пути буран — сам понимаешь... Ну а потом...
— А что потом?
— Мы уйдем, а они приземлятся... Замучаются искать.
В пятый раз вертолет пролетел совсем близко — они увидели его и закричали, хотя знали, что никто не услышит. Темным бесформенным пятном он проплыл мимо них за метельной завесой и улетел, похоже, насовсем.
— Надо идти, — сказал Копченов.
Петров пожал плечами:
— Я как народ....
Люба молчала, растирая варежкой деревенеющие щеки. Канчоян сидел, съежившись, на корточках.
Резким рывком Копченов поднял Канчояна на ноги, встряхнул и, как рассказывал потом смущенный Петя, «сунул» к себе за пазуху. Петров тоже расстегнул меховую куртку и крепко запеленал ее полами замерзшую, еле державшуюся на ногах Любу.
Вопрос решился сам собой — всем было ясно, что ни Люба, ни Канчоян идти не могут. Теперь им оставалось только ждать, уповая на смелость и мастерство вертолетчиков.
Позже им рассказали, что, отчаявшись пробиться сверху, пилоты увели машину чуть ли не к самому подножию горы и погнали ее вверх по склону на минимально допустимой высоте, чтобы не потерять из виду землю. Это была последняя попытка, после которой независимо от результата пришлось бы спешно возвращаться на аэродром — кончалось горючее. Где-то на середине склона вертолет врезался в нижнюю кромку облака и прорвался-таки к вершине.
...Вертолет повис в трех метрах; от земли, и кто-то выбросил наружу длинный веревочный штормтрап, тут же завившийся по ветру. В темном проеме распахнувшегося люка мелькнула красная нейлоновая куртка — Галина что-то кричала и отчаянно махала руками.
Л. Филимонов, наш спец. корр.
Колокола Длуги-Тарг
В сухой и теплой машине музыка раздражала... Кароль, мой коллега из Варшавы, уставился в темноте на залитую зеленым светом шкалу приемника, разрывающегося от сырых голосов. Наконец, не выдержав, он что-то сказал шоферу, и тот незаметным движением руки покончил с музыкой. В наступившей тишине Кароль улыбнулся мне той своей грустной улыбкой, которая появлялась у него, когда он понимал меня плохо или не находил нужного русского слова, — тогда его серые глаза от напряжения расширялись.
Я понимал, что он все еще под впечатлением случайной встречи на остановке такси...
Сойдя с варшавского поезда, мы прошли подземным переходом к стоянке машин на площади. Мелкая плотная сетка дождя приглушала свет фонарей, и трудно было сразу освоиться, понять, что размытые в пелене сырости контуры готического строения — не костел, а башня вокзала... Не помню, о чем я говорил с Каролем, стоя в очереди, кажется, убеждал его, чтобы пойти до гостиницы пешком, и тут ко мне повернулся человек, стоявший впереди нас:
— Вы говорите по-русски?
— Да. Я из Москвы...
Незнакомец был плотного сложения, невысок, с крупным лицом, лет ему могло быть около пятидесяти.
— А я из Киева, — сказал он, достал из внутреннего кармана бумажку, снова застегнул верхнюю пуговицу черного пальто с каракулевым воротником, поправил шапку и только тогда протянул руку. Сначала мне, потом Каролю: — Николай Ильич. Приехал на могилу отца.