Страница 17 из 36
Момик, который знает наизусть все показатели и все рекорды на всех олимпиадах и, конечно, всех чемпионов в своем классе, сказал, что тут, чтобы быть в сборной класса, нужно пробежать шестьдесят метров за восемь и пять десятых секунды, а Алекс сказал, что он теперь немного не в форме, но потренируется и войдет в сборную. Он говорил очень уверенно, и ни разу не улыбнулся Момику, и все уминал — кусок за куском — шоколад, который мама хранила, может, целый месяц.
— Они мне сказали: ашкентози бех, бех, — пожаловался Алекс, но лицо его при этом оставалось абсолютно непроницаемым, — это про то, что фиг я буду в сборной.
А Момик сказал:
— Сами они ашкентози, не все, конечно, но те, которые так говорят.
— Алексу они не будут так говорить, — сказал Алекс.
Он был так уверен в себе, что Момик тут же поверил ему и понял, что так оно и будет, но все-таки ощущал какую-то грусть и удивлялся, почему Алекс не стал больше говорить про сборную, а побродил немного по дому, потрогал без всякого стеснения разные вещи, крутанул со всей силы колесо швейной машины и начал задавать такие вопросы, которых гости не должны задавать, а потом сказал, что ему надоело в доме, и Момик подскочил и спросил, не хочет ли он хорошего чаю, как спрашивают, например, Бейлу или тетю Итку с дядей Шимеком, когда они говорят, что пора уходить, но Алекс поглядел на него такими немного разочарованными глазами и спросил, можно ли у них здесь поделать что-нибудь такое интересненькое на улице, Момик подумал и сказал, что можно пойти в кафе к Бейле, потому что она умеет рассказывать про всякие интересные вещи, тогда Алекс поглядел на него еще раз, скривил рот и спросил:
— Ты что, всегда такой?
Момик не понял и спросил:
— Какой — такой?
Тогда Алекс спросил, есть ли тут, на этой улице, другие ребята, и Момик признался, что вообще-то нет, это очень маленькая улица, вообще не улица, а переулок. Он удивился, потому что думал, что Алекс, новый репатриант, не особенно захочет водиться с местными, именно из-за этого Момик все время надеялся, что они с Алексом смогут дружить, ведь Момик вежливый и деликатный мальчик, не дразнится, не насмешничает и не ругается, как эти хулиганы, но вспомнил, что Алекс все-таки новенький тут, не знает в точности что и как и ему потребуется некоторое время, пока он поймет, что у Момика в одном мизинце больше ума, чем в башке у всех этих хулиганов, которые безобразничают и пробегают шестьдесят метров за восемь и пять десятых.
Ладно, они спустились вниз, вышли в переулок, и, поскольку дело было осенью, старая груша, которая растет во дворе у Бейлы, была вся увешана спелыми и даже наполовину уже подгнившими грушами, и Алекс только глянул и тут же закричал:
— Что? И ты это допускаешь?! — И бросился во двор, и сорвал несколько груш, и одну дал Момику.
Момик, у которого сердце колотилось как бешенное, откусил и стал жевать, но не проглотил, потому что это же воровство, да еще у кого? — у Бейлы! Они пошли по направлению к горе Герцля, и Алекс еще раз сказал, что он будет в сборной, и у Момика вдруг вспыхнула просто гениальная идея, и он сказал Алексу, что будет его тренером, а Алекс сказал: «Ты? Да что ты в этом понима…» Но Момик не позволил ему докончить и быстро-быстро объяснил, что может быть прекрасным тренером, потому что читал все обо всех тренерах в мире и дома у него есть спортивные снимки, которые он вырезает и собирает из всех газет — он сказал: «Из всех газет в мире!» — и ведь ни капельки не соврал, потому что вырезал из «Пшегленда» тоже, — и что он может составить план олимпийских тренировок, тем более что у него есть часы с двумя секундными стрелками: для десятых секунды тоже, а это самое важное для тренера по бегу. Алекс захотел посмотреть часы, и Момик показал ему, и Алекс сказал:
— Что ж, попробуем. Я добегу вон до того столба, а ты засекай время.
И Момик сказал:
— Готовьсь!.. Старт! Беги!
И Алекс побежал, а Момик следил по стрелкам и сказал:
— Десять и девять десятых, но не надо тебе так размахивать руками, потому что ты зря тратишь силы.
И Алекс сказал, что вообще-то он согласен, чтобы Момик тренировал его, но приходить к нему домой он больше не хочет. Так началась их большая дружба, но Момик не любит вспоминать об этом.
А кроме того, у него были два брата.
Старшего звали Билл. Раз в месяц галантерея Лифшица, которая в торговом центре, получает новый журнал со всеми его приключениями, и Момик стоит там сбоку и потихоньку читает, и Лифшиц ничего не говорит ему, потому что он из того же самого местечка, что мама Момика. Это очень замечательные рассказы, из которых многому можно научиться. Его брат Билл, он в самом деле очень крутой парень, он такой сильный, что ему нельзя появляться в школе и защищать Момика, если кто-нибудь его бьет или вообще обижает, потому что Билл с одного удара может уложить человека на месте. Момик взял с него клятву, что он ни во что не станет вмешиваться. Даже когда этот бандит Лейзер стал отнимать у него завтраки и по крайней мере два раза в неделю Момик поднимался с земли в школьном дворе весь в грязи и с разбитым носом, он тайно про себя улыбался, потому что опять сумел сдержаться и не позвать на помощь Билла. Билл называет его Джонни, и они оба перебрасываются между собой такими очень короткими фразами с большим количеством восклицательных знаков, как, например: «Двинь ему в челюсть, Билл!!!» — «Красивая работа, Джонни!» — и все такое прочее. У Билла на груди сверкает серебряная звезда, это означает, что он шериф. У Момика пока нет никакой звезды, зато у них на двоих есть один замечательный конь, которого зовут Блеки. Блеки понимает все, о чем они говорят, каждое слово. Он любит бешено носиться по долине, но всегда потом возвращается и трется головой о грудь Момика, и это очень приятно, но почему-то именно тогда учительница Нета вдруг спрашивает, чему это он, Шломо Нойман, так улыбается, и Момик тотчас прячет Блеки. Он таскает у мамы сахарный песок и проводит с ним всякие опыты, чтобы превратить его в такие твердые кубики, как Блеки любит, но это пока не очень-то у него получается, а Еврейская энциклопедия еще не дошла до буквы «с», и Момик уверен, что даже когда она до нее доберется — если вообще доберется, — то отошлет его к статье «кубики», но уже сейчас необходимо найти какой-то способ кормить лошадь, верно? По крайней мере три раза в неделю они скачут по ущельям Эйн-Керема, возвращают детей, которые заблудились в горах или которых потеряли родители, или устраивают засаду, как Чарльз Орд Вингейт, против разбойников, которые грабят поезда. Иногда, лежа в засаде на животе, Момик видит над горой Герцля высокую трубу нового здания, которое там только недавно выстроили и дали ему смешное название «Яд ва-Шем» — «Память и имя». Момик придумывает себе, что это труба океанского лайнера, который плывет в Иерусалим, и на борту у него тысячи нелегальных иммигрантов из страны Там, которых нигде в мире не хотят принимать, как во времена Британского мандата, псякрев! Но они с Блеки и Биллом как-нибудь спасут их всех — или с помощью гениальных идей, или опытов с животными, или израильского атомного реактора, или рассказа дедушки Аншела (Сыны сердца помогут им), или еще как-нибудь, а когда он спросил своих стариков про эту трубу, они посмотрели друг на друга и нахмурились, и под конец Мунин сказал, что там выстроили такой музей, а господин Аарон Маркус, который уже несколько лет не выходил из дому, спросил, уж не художественный ли это музей, и Хана Цитрин засмеялась таким наглым и грубым смехом и сказала: «Самый что ни на есть художественный! Художества людские, вот что там».
И все время, пока они сидят в засаде, Момик должен следить, чтобы звезда на груди Билла не блеснула, потому что иначе преступники смогут заметить их, и все-таки получается так, что эти бандиты убивают Билла по крайней мере двадцать раз на день пулями или ножами, но он всегда возвращается к жизни, и все благодаря Момику, который ужасно пугается, когда Билл умирает, и, может, это его страх, вернее, отчаяние, возвращает ему Билла, и тот поднимается с улыбкой и говорит: «Спасибо, Джонни, ты спас мне жизнь!» А Блеки тем временем хрумкает сахарные кубики: Момик все-таки умудрился склеить их из маминого песка пластиковым клеем и заморозил во льду, которым Эйзер-молочник набивает свои ящики с молоком и сметаной. Блеки уминает сладкие кубики с налипшей на них грязью и соломой, а Билл умирает и оживает, умирает и оживает, снова и снова, и это главное в этой игре, но, по правде, это ведь не игра, с какой стати игра? Момику совершенно не доставляет никакого удовольствия, что Билл то и дело умирает, но он не может прекратить это, потому что обязан тренироваться в оживлении, есть так много людей, которые ждут не дождутся, чтобы он уже стал в этом деле всемирно известным специалистом, как все ждали профессора Йону Солка, чтобы он придумал наконец свою прививку от детского паралича, и Момик прекрасно знает, что кто-то должен вызваться первым, и вступить в заколдованную страну, и бороться там с Нацистским зверем, и спасти всех, и вернуть их оттуда, нужно только изобрести какую-нибудь хитрость, разработать тактику и приемы, что-нибудь такое. Меир Хар-Цион, если бы ему пришлось сражаться со зверем, наверняка применил бы какой-нибудь гениальный и отчаянный ход, известный, может быть, только тренеру Гиоле Менди, которого мы специально привезли из Венгрии, такой исключительный волшебный метод, который сумеет поправить родителей Момика и теперь, и в прошлом тоже, но Нацистский зверь не соглашается пока что сбросить свою маску, и вообще с животными не видно большого успеха, Момику делается плохо всякий раз, когда он думает, что, может быть, он напрасно держит там в темноте всех этих несчастных существ, но тогда он говорит себе, что ничего не поделаешь — на войне порой страдают и те, которые ни в чем не виноваты (у него выписана такая фраза), как, например, собака Лайка, принесшая себя на алтарь науки в Спутнике-2, и единственно, что он может, это постараться еще больше, спать поменьше и все время брать пример с дедушки Аншела, который уже столько лет не сдается, и не отступает, и продолжает тянуть свою повесть, чтобы однажды, может быть, все-таки победить Геррнайгеля и покончить со всем этим, но иногда у Момика появляется ощущение, что дедушка так запутался в своем рассказе, что даже у Геррнайгеля лопнуло терпение.