Страница 10 из 36
Но не только Хана Цитрин начала немного выходить из берегов. И господин Мунин сделался даже более странным, чем был. Правда, это началось у него еще до того, как прибыл дедушка, но в последнее время овладело им окончательно. В начале года господин Мунин услышал, что русские запустили на Луну «этот свой Лунник», и он тотчас начал интересоваться всеми космическими делами и совсем потерял терпение. Просто заставил Момика, чтобы тот приходил и немедленно рассказывал ему обо всех новостях, какие услышит про спутники, и даже обещал платить по два гроша каждый раз, когда Момик будет вместо него прослушивать программу «Новости науки», потому что ее транслируют по радио в субботу утром, когда ему самому нельзя слушать, и рассказывать ему все, что там передавали о «нашем приятеле, об этом их Луннике». Как будто они правда старинные друзья.
С тех пор каждую субботу Момик выходил после окончания программы во двор, пролезал через дырку в ограде во двор заброшенной синагоги, где господин Мунин живет в качестве сторожа, и тотчас рассказывал ему все, что услышал, и господин Мунин выдавал ему расписку, которую заготавливал еще в пятницу и в которой было написано: «В обмен на эту расписку держателю ее будет выдано, с Божьей помощью, 2 (два) гроша по исходу святой субботы». Так они сотрудничают уже несколько недель без всяких трений и проблем. Когда Момик сообщает хорошие научные новости, в особенности о космосе и новых исследованиях, Мунин становится просто сам не свой от счастья, наклоняется и чертит Момику палкой на земле Луну в форме круга и возле нее девять планет, названия которых он знает наизусть, и рядом, с гордостью законного владельца, балабоса, рисует своего «приятеля» Лунника Первого, который малость промахнулся сесть на Луну и теперь, небех, будет десятой планетой. Мунин опытный педагог, и он объясняет Момику все про ракеты, и о силе полета, и про одного изобретателя, которого звали Цалковский, и Мунин один раз даже написал ему письмо с такой идеей, которая запросто могла доставить кому угодно Нобелевскую премию, но тут началась война, и всему пришел капут — еще не настало время говорить об этом, а когда это время настанет, все увидят, кто он такой, господин Мунин, и что он из себя представляет, и им останется только завидовать, да, завидовать, потому что они ни разу не отведали хорошей жизни, настоящей жизни и счастья, да, он не стесняется произнести это слово: счастье! «Момо, — говорил господин Мунин, — ведь оно обязано где-то водиться, в каком-нибудь месте, верно? А, что я морочу тебе голову!..» И он продолжал ковыряться палкой в пыли и говорил, говорил, а Момик стоял и ничего не понимал, только видел его лысину, прикрытую черной грязной кипой, дужки двух пар очков, которые он связывает желтой резинкой, белесую щетину на щеках, и почти всегда изо рта у него свешивалась прилипшая к губе потухшая сигарета, и от нее все время шел такой странный едкий запах, не похожий ни на один другой, немного как от стручков рожкового дерева, и Момик даже любил встать поближе к Мунину и вдыхать этот запах, и Мунин не особенно возражал. Один раз, когда американцы запустили свой «Пайонир-4», Момик прибежал еще до школы рассказать об этом Мунину и нашел его восседающим, как всегда, на драном сиденье, которое вытащили из старой машины, Мунин грелся в свое удовольствие, словно кот, на солнышке, а рядом с ним, на позавчерашней газете, валялись куски размоченного хлеба для его птиц, которых он постоянно кормит (птицы уже прекрасно знают его и повсюду летают за ним эскортом), господин Мунин читал какую-то святую книгу с изображением голой пророчицы на обложке, и Момику показалось, что эту самую книгу он видел в галантерее Лифшица в торговом центре, но он, конечно, ошибся, потому что господин Мунин не интересуется такими вещами, ведь Момик прекрасно знает, каких девушек он ищет по объявлениям. Господин Мунин тотчас захлопнул книгу и сказал: «Ну, Момо, что за вести в устах твоих?» Он всегда выражается, как мудрецы израильские, да будет благословенна их память, и Момик рассказал ему про «Пайонир-4», и Мунин от радости просто подпрыгнул на своем сиденье, вскочил на ноги, подхватил Момика под мышки и поднял высоко-высоко, а потом обнял крепко-крепко, и прижал к себе, и оцарапал своей колючей щетиной и своим жестким драным лапсердаком, и обдал знакомым запахом, и принялся отплясывать с ним посреди двора такой дурацкий и страшноватый танец — под солнцем, и небесами, и под кронами старых деревьев, и Момик только боялся, что кто-нибудь пройдет мимо и увидит их, а за спиной у Мунина развевались черные хвосты его лапсердака, и, только когда его совсем покинули силы, он опустил Момика на землю, тотчас вытащил из кармана лапсердака старую скомканную бумагу, оглянулся по сторонам, не подглядывает ли кто-нибудь, и поманил Момика пальцем, чтобы тот приблизился. И Момик, у которого сильно кружилась голова, подошел и увидел, что это что-то вроде карты с надписями на непонятном языке и множеством маленьких звезд Давида, нарисованных где попало, и Мунин склонился над этим листом и прошептал ему прямо в лицо: «Избавление от Господа в мгновение ока, и сыны пламени вознесутся ввысь!» — и выбросил свою длинную худую старческую руку вперед, словно на старте, и воскликнул: «Фью-у-у!» — так громко и исступленно, что Момик, у которого все еще кружилась голова, отшатнулся, наткнулся на камень и упал — и в ту же секунду увидел собственными глазами, как черный вонючий Мунин, подхваченный порывом ветра, с диким хохотом пересекает наискосок небеса, как, предположим, Илия-пророк в своей колеснице, и в это мгновение, про которое Момик знал, что нипочем-нипочем, железно, никогда его не забудет, он понял наконец, что Мунин и впрямь тайный волшебник, как тридцать шесть скрытых праведников, и точно так же Хана Цитрин не простая женщина, а взаправдашняя ведьма, и его дедушка Аншел — пророк, который предсказывает прошлое и все время рассказывает про то, что было, и, может, у Макса и Морица и у господина Маркуса тоже имеются свои тайные предназначения, и все они собрались тут не случайно, нет! — а чтобы помочь Момику, потому что прежде, чем он начал бороться ради своих родителей и выращивать Нацистского зверя, он почти не замечал, что они вообще существуют тут.
Ладно, это, может быть, чересчур так говорить, но ведь раньше он никогда не разговаривал ни с кем из них, кроме Мунина, и вообще старался держаться от них подальше, и вот теперь он все время с ними, и когда он не с ними, то думает о них и о том, что они рассказывают о стране Там, и какой дурак он был, что не понял этого сразу, и нужно сказать правду, ведь он даже немного пренебрегал и брезговал ими из-за того, как они выглядят, и из-за вони, и вообще Момик надеялся теперь только на одно — что они успеют передать ему свои тайные знаки и знамения и что он сумеет разгадать их прежде, чем этот сумасшедший ветер сделает что-нибудь им всем.
Когда Момик после школы возвращается с дедушкой домой, им приходится низко сгибаться под ветром, они с трудом различают дорогу и пугаются всяких странных завываний на всевозможных языках, которые, в этом Момик уверен, всегда прятались у деревьев под корой и в трещинах на асфальте, но долгое время сидели там тихо, пока ветер не выдул их наружу, и Момик с силой запихивает руки в карманы и жалеет, что не ел летом побольше, чтобы сделаться чуточку потяжелее, и дедушка преодолевает ветер с помощью своих нелепых бросков и дрыганий, рассекает и разгоняет его, но только он вдруг совершенно забывает, куда нужно идти, останавливается, и беспомощно озирается по сторонам, и ждет, как маленький, чтобы кто-нибудь взял его за руку и повел дальше, и это и вправду довольно сложный момент, потому что именно тут ветер может налететь, схватить и утащить его, но у Момика рефлексы, как у вратаря Ходорова, и он всегда успевает опередить ветер и вовремя ухватить дедушку за руку и крепко держать — ладонь изнутри у него такая мягкая, — и они продолжают двигаться вместе, и понятно, что ветер уже бесится всерьез и пикирует на них со всех сторон: и со стороны вади Эйн-Керем, и со стороны Малхи, — и налепляет на них мокрые газеты и старые предвыборные плакаты, которые сорвал со стен, и воет, и мяукает, и скулит, как стая шакалов, и кипарисы просто сходят с ума от этих завываний, начинают гнуться и раскачиваться во все стороны, как будто кто-то щекочет им животики, и проходит много времени, прежде чем Момик и дедушка добираются наконец до своего дома. Момик отпирает оба замка и, как только они заходят, запирает их снова, и нижний тоже, на два оборота, и только тогда ветер в ушах стихает, и удается наконец что-то услышать.