Тайна Черной горы

– В политуправлении я, Степаныч.

– Дык, выходит, по своей партийной линии? – он помнил, что Алексей окончил в Москве главную партийную школу.

– Именно по своей, Степаныч.

– Нужное людям дело, скажу по совести. Очень нужны нам, солдатам, не приказные, а простые, хорошие партийные слова, чтобы от души и сердца. Так тогда солдат – хоть в огонь, хоть в воду! – и закончил, переходя уважительно на «вы»: – Правильная у вас линия жизни, товарищ майор!

Но в ответ Алексей сказал ему слова, которые надолго запали в памяти, заставив как-то глубже и серьезнее отнестись к окружающей действительности, к своей дальнейшей судьбе.

– Линию каждой нашей жизни, Степаныч, определяет партия, – и спросил, вернее, задал вопрос, который, видимо, давно хотел ему задать, еще, может быть, в те критические мгновения боя на речке Нара. – А ты-то сам партийный?

Степан, не ожидавший такого прямолинейного вопроса, чуть растерялся. Он сам не знал, почему до сих пор даже не думал вступать в партию.

– Нет еще пока, – произнес он вроде бы даже и виновато, как бы сознавая свою неуверенность, добавил, спрашивая с надеждой: – А что, гожусь?

– Как есть годишься, и даже давно пора, – сказал тогда ему Алексей. – Партия и состоит из таких, как ты, стойких и верных духом единомышленников, которые землю свою и родину ценят повыше собственного пупа.

– Ну! – удивился откровенно Степаныч. – Я-то думал, что еще не дорос, что совсем еще темный мужик-таежник.

– Зато душой светлый, – сказал Алексей и заключил их разговор делом: – Давай-ка я запишу твою часть, потолкую с вашим замполитом. И можешь рассчитывать на меня, всегда дам рекомендацию, так как лично был с тобой в бою.

И действительно, когда Степаныч робко заикнулся партийному секретарю автороты насчет возможности вступления в партию и годится ли для такого дела его, Степана, кандидатура, то тот с готовностью ответил, что кандидатура самая как есть подходящая по всем статьям, и еще добавил, что в ряды коммунистов никого не зовут, а поступают по собственному внутреннему убеждению, и, протянув лист бумаги, посоветовал тут же написать заявление.

А в третий раз он с Алексеем Павловичем встретился в только что освобожденной от фашистов столице латышского народа городе Риге, как сейчас помнит, под вечер четырнадцатого октября сорок четвертого года, на открытом партийном собрании отдельного минометного гвардейского батальона. Степаныч, тогда уже старшина, служил в том специальном батальоне и был шофером на одной из машин, на которых было установлено грозное боевое реактивное оружие, ласково названное фронтовиками «катюшами».

Тот осенний торжественно-тревожный вечер запомнился Степанычу потому, что необычным он оказался. Торжественный, естественно, потому что освободили Ригу, а тревожный потому, что освободили еще не до конца, часть города по другую сторону широкой реки Даугава яростно удерживали фашисты, а Москва уже салютовала победными залпами освободителям, так что нашим войскам Прибалтийского фронта хочешь не хочешь, а хоть из кожи вылезь, но не ударь лицом в грязь перед народом и Верховным главнокомандующим, – к утру освободи весь город, очисти от нечисти. И еще запомнился событием в личном плане – Степаныча наградили вторым солдатским орденом Славы и на том партийном собрании вручили партийный билет, поскольку кандидатский срок он отвоевал как положено.

Присутствовал на том собрании от политуправления фронта Алексей Павлович, они поговорить не успели, но тот при всех крепко пожал Степанычу руку и сказал о нем добрые слова.

И теперь, спустя двенадцать лет, Степаныч, работая на Дальнем Востоке у геологоразведчиков водителем грузовой машины, не раз слышал, что первым секретарем крайкома партии недавно избран товарищ Шитиков, и все время гадал-думал: а не тот ли это Алексей Павлович, с которым его сводила судьба на фронте? Оказалось, что тот. Тот самый! Степаныч его сразу узнал, как только он вместе с секретарем райкома вышел из горелой тайги на первое партийное собрание геологоразведчиков Мяочана. Даже сердце забухало в груди у старого солдата от приятной радости. Еще бы! Такое каждому трудовому человеку понятно, поскольку любому приятно работать под руководством такого начальника, которого лично хорошо знаешь, с которым прошел сложности и трудности, которому всей душой доверяешь, даже, может быть, немного больше, чем самому себе.

Конечно, Степаныч не стал лезть в глаза, показывать всем окружающим партийцам и своему прямому начальству, что он, дескать, лично знаком с самим секретарем крайкома, что они вместе воевали в одном окопе. Ни к чему такое панибратское бахвальство, потому как работе не поможет и авторитет особенно не поднимет. В каждом деле, считал Степаныч, а в это твердо верил! – все зависит не от знакомства, не от руководящих друзей-товарищей, а от самого себя, от своего трудового упорства и прямых рабочих достижений.

Но ему было приятно видеть, что Алексей Павлович очень по-доброму, даже по-дружески, расположен к их геологоразведочной экспедиции, к руководителям и особенно к Евгению Александровичу Казаковскому, молодому еще годами, энергичному специалисту, тогда еще главному инженеру. А прямая поддержка партийных органов, конечно, всегда сказывается и на рабочем настрое, как сейчас говорят по-научному, на «психологическом климате коллектива», и на самих трудовых успехах.

Степаныч обо всем этом передумал, слушая речь Алексея Павловича, запоминая на дальнейшую жизнь его заключительные слова, когда он сказал, не скрывая, о трудностях:

– Вы, товарищи, такие же, как и другие труженики нашего края, только чуточку счастливее, – вы открываете двери в будущее!

4

Председательствовал на собрании, которое проходило на лужайке при лунном освещении, буровик Иван Суриков. К ним, к буровикам, в то время было повышенное внимание, поскольку именно они и должны были дать ответ на главный вопрос: есть ли руда на глубине, имеются ли промышленные запасы, или мать-природа лишь подразнила нас, сварив в своем котле мильоны лет назад лишь малую толику касситерита и положила его сверху, на темные скалистые хребты Мяочана, вроде привлекательного крема на пирожных.

Что касается самого Ивана Сурикова, то он специалист классный, мужик дельный, знающий и, между прочим, сам себе на уме. Еще до партийного собрания Степаныч приметил, что тот не особенно верит в наличие крупных подземных запасов руды, не верит в богатое месторождение, хотя о том, о своих предположениях, никому и слова не сказал. Но Степаныч привык судить о людях не по словам, а по делам. А дела-то и выдали его. Нет-нет, не по работе, трудился-то он отменно, а выдали Сурикова с головой самые что ни есть житейские дела: обустройство личного жилища. Одни строились капитально, на года, поскольку верили в то, что фронт работ будет расти, и приехали они в долину реки Силинки надолго, а другие, те, которые из числа неверящих, особенно не утруждались, сооружали себе легкие мазанки-времянки да норы-землянки. И буровик Суриков, посмеиваясь про себя, соорудил из тонкого теса что-то вроде походной якутской яранги, мол, на сезон хватит, и ладно.

Степаныч строил себе основательный каркасный дом, обшивая его отходами досок и горбылями, утепляя стены, пристроил и приличные сени, а под домом – вместительный подпол для хранения картошки и других продуктов. А когда после собрания Степаныч мягко так намекнул буровику, чтоб без обиды, по поводу его легкого походного жилья, так Суриков чистосердечно тут же ответил ему, что он в данном спорном научном вопросе придерживается, как и принято в партийной жизни, мнения значительного большинства. А большинство ученых в тот период жизни экспедиции, как известно, громко высказывались за отрицательный результат.

Но через несколько месяцев, уже почти под самый новый год, бригада Сурикова, пробурив трудные скальные породы маломощным станком на глубину семьдесят четыре метра, вынула вдруг из скважины с очередной пробой необычную светлую породу, а под серой верхней шапкой скального грунта необычный керн – касситерит, самая разнастоящая руда густо-коричневого цвета с блестящими кольцами, оставленными на ней буровым снарядом. Касситерита было более половины в том круглом, как стакан, керне. Что тут началось!