Тайна Черной горы

В тот тоже лунный, но холодный вечер невеселые мысли теснились в его голове. Шутка ли, – сказать вслух даже страшно! – доотступались почти до самой Москвы, столицы нашей родины, да и здесь, возле этой неспешной речки, долго ли они удержатся, если штыков в роте осталось всего ничего? Поштучно пересчитать, то оторопь возьмет, а пополнения не обещали, поскольку на других участках, видать, положение еще похлеще тутошнего. И здесь не мед-сахар. Четыре атаки отбили и бомбежку выдержали. И у своего пулемета «максим» оставался Степаныч в единственном числе, поскольку второй номер расчета выбыл в тыл своим ходом, получив серьезное ранение в плечо уже после боя, вечером, во время остервенелой бомбежки всего переднего края обороны.

Степаныч сам старательно чистил еще не остывший пулемет, грея руки о теплый металл оружия, с обидной грустью думал о предстоящем завтрашнем бое. Гитлеровцы наверняка с рассветом опять пойдут на штурм-атаку, попытаются одолеть реку, этот не шибко-то грозный водный рубеж, да нашу тонкую, на живую нитку, спешно сооруженную оборону. На той, немецкой стороне, нахально-весело вспыхивали ракеты, ярким светом заливая окрестность. А когда они тухли, то за рекою на темном лесе печально белели стволы березок, словно нарисованные мелом на классной доске прямые черточки, и от их видения грустно становилось на душе и обидная злость закипала в сердце, потому что родная земля, беречь которую он давал торжественную клятву, топчется чужими подошвами торжествующего в победе врага.

А за полночь, когда луна опускалась к далекому земному горизонту, пришло нежданно подкрепление. В окоп спрыгнул лейтенант и с ним незнакомый боец.

– Степаныч? – позвал тихим голосом лейтенант.

– Ну, – отозвался пулеметчик.

– Опять твое заклятое «ну»! Когда-нибудь я тебе отучу от нуканья аль нет?

– Так точно! – отозвался тут же Степаныч, и не ясно было лейтенанту, что же он хотел сказать в ответ.

– Вот второго номера тебе привел. Фамилия Шитиков. Рядовой Шитиков, – и добавил, глядя на ракеты: – По всему видать, немцы готовятся, жгут осветительные без экономии. Завтра у нас тут жарко будет, как пить дать. Так что приказ один – назад ни шагу!

– А мы с вами, почитай, от самой границы сами назад ни шагу так и не сделали, а вовсе по приказу, – беззлобно ответил Степаныч.

– Разговорчики!

– Так точно! – снова бодро ответил Степаныч.

Когда лейтенант удалился по ходу сообщения, оставив их одних, они познакомились.

– Меня звать Алексеем, – сказал Шитиков, голос у него был мягкий, доверительный и в то же время спокойно-уверенный, какой бывает у людей, знающих себе цену, умеющих постоять за себя. – А может, и тебя по имени, а? Даже при луне видно, что не старше моего. Ты сам-то с какого года?

– Я-то? Ну, с двенадцатого.

– Так мы одногодки, – сказал Шитиков. – Что ж я тебя буду по отчеству? Даже неловко как-то.

– Дык все привыкли в полку, все так кличут, – пояснил пулеметчик. – Звать-то меня Степаном, и отца Степаном, и фамилия Степанов. Как видишь, кругом одно и то ж выходит. Вот потому и пошло – Степаныч да Степаныч. А по мне все едино, хоть горшком назови, лишь в печь не совай.

– Тогда понятно, – произнес Шитиков и спросил: – Давно воюешь?

– Ну, – утвердительно произнес Степаныч. – С самопервого дня. И живой, как видишь. Так что бить их, поганых, можна! Много я их на тот свет отправил, покосил пулеметом. Только отступать, скажу тебе по совести, до тошноты обидно, прямо все внутри воротит.

– А мы больше отступать не будем, Степаныч, и все! Хватит! Потому как некуда – позади Москва, – Алексей говорил так убежденно-уверенно, что невольно хотелось верить ему.

– Ну! – согласился с ним Степаныч и подумал: «молодо-зелено, еще сам-то и пороха не нюхал, а тож, как комиссар наш, высказывание свое говорит. Как ты завтра запоешь, когда немец попрет? Вот тогда и поглядим-посмотрим, на что ты годен-способен, какая кишка у тебя, тонкая, как нитка, что рвется запросто, лишь потяни, аль крепкая, как канат?» А вслух сказал: – Верные слова говоришь, хоть и видно, что еще молодой и необстрелянный.

– Так-таки в темноте и разглядел? – усмехнулся Алексей.

– Ну, разглядел, – ответил Степаныч и пояснил: – Охотники мы, Степановы, из таежного края. В потемках привыкли видеть, да и нюх есть. А твоя боевая винтовка еще не стрелянная, гарью не отдает. И одежда казенная на тебе новая, складом пахнет и свежестью чистоты, вроде первого снега. Вот потому и говорю, что еще необстрелянный ты, потому как это правда. А на правду никогда обижаться не следует, хоть в глаза она колоть будет.

– А я и не обижаюсь, откуда ты взял? – Алексей вынул из кармана пачку папирос, протянул пулеметчику. – Закуривай!

– Московские?

– Ага.

– Со всем удовольствием, потому как давно не дымил своими, все больше махрой иль трофейными, а у фрицев и табак ненастоящий, пустой какой-то.

На огонек к ним подсели и другие солдаты из окопа. Пачка быстро опустела. Курили, ругали войну, гада Гитлера, из-за которого столько миллионов трудовых людей вынуждены бросить свои неотложные, недоработанные дела и по всеобщей мобилизации грудью встать против полчища фашистских танков и орудий, защищая свое отечество. Но ненависти к самим врагам, к немцам как к народу, еще не было, а только одна злость, обида и грустное сожаление по поводу наших сплошных военных неудач и пораженческого отступления. Но все согласно сходились мнением, что бить-то их, фашистов, можно, было бы только поболе у нас танков и самолетов или хотя бы на равных, как у них, да еще боеприпасов вволю.

Алексей слушал внимательно, вставлял свои слова, и всегда к месту, удачно, особенно когда дело касалось политики да всемирного международного положения, тут он объяснял ясно все, понятно, за что его тут же окрестили Комиссаром, а он не возразил, даже, наоборот, согласился, серьезно добавив, что каждый партийный человек сам по себе уже одним этим фактом берет на себя комиссарские обязанности. И все расспрашивал солдат, выискивая своих земляков, но среди окопников не нашлось ни одного из его родной Костромской области. О себе рассказал, что только окончил в Москве партийную школу, и они, почти все выпускники, пошли добровольцами, создав истребительный батальон народного ополчения, и что своим ходом вчера вечером добрались сюда, к Наро-Фоминску, и сразу же их направили подкреплением на передовую с приказом удержать занимаемые позиции любыми средствами. Насчет семейного положения он ответил, что пока еще не женат, что некогда было, потому как то работал и учился, то в армии служил, то опять работал и учился, да направили в Москву в партийную школу, на что солдаты сказали ему, что для такого нужного человеческого дела мужчина всегда должен находить-выкраивать время, если не желает остаться на всю дальнейшую жизнь бобыльным холостяком.

– А в армии кем служил? – допытывался Степаныч.

– Пулеметчиком. РПД у меня был, ручной пулемет Дегтярева. В кавалерии проходил службу, у нас всего несколько тачанок пулеметных было с «максимами», а все больше РПД. Но с «максимом» знаком, пулял очереди по мишеням на стрельбищах.

– Эх, нам бы тачаночку, чтоб пулемет установить! – мечтательно вздохнул Степаныч. – А то все на своем горбу его таскаем.

– Не, тачанка уже отошла, сейчас надо на машину садиться, – сказал задумчиво Алексей. – Наш век – это машины. Фашисты потому и прут, что у них и машин больше, и людей, которые могут ими управлять. Техника и на войне стала важным фактором, это факт жизни и никуда не попрешь против.

Степаныч не возражал, даже, наоборот, полностью согласен был с Алексеем, что на машине бы лучше, и еще подумал, что неплохо бы и ему когда-нибудь обучиться на шофера, тогда и на войне будешь нужным человеком, и потом, в мирное время. Шоферская профессия везде нужная!

А утром был бой. На рассвете началось. Фашисты, не жалея снарядов и мин, крепко обработали передний край обороны, перепахали основательно, только авиации вражеской не было, пасмурная погода мешала полетам, а то бы они полностью смели нашу оборону, им сверху хорошо видать все наши вырытые в земле укрепления, пулеметные гнезда и окопные ходы, сообщения. А потом пошла и пехота с поддержкой четырех танков и двух бронемашин. И началась свистопляска.