Тайна Черной горы

– Порт… фель!.. Порт… фель!

Снял с Вутятина рюкзак. Вынул из него туго набитый бумагами портфель ревизора. Расстегнул у Вутятина пояс, прикрепил ремнем портфель. Пальцы не слушались, с трудом удалось застегнуть пряжку. Тот сразу обеими руками прижал портфель к себе.

Повертел в руках пустой рюкзак, что с ним делать? На всякий случай пошарил в нем, может быть, что-либо есть из съестного. Пусто. Только моток прочной лески. Запасливый Степаныч всегда возит с собой рыболовные снасти. Леска была толстая, капроновая. На крупную рыбу рассчитана.

У Казаковского мелькнула идея: привязать к себе Вутятина и поползти по снежному насту… Это же легче, чем пробивать траншею. Но выдержит ли наст? Он тут же решил опробовать, испытать его прочность. Стал осторожно наваливаться, распластавшись телом. Наст поскрипывал, но держал! Прополз вперед по скользкой поверхности. Держит!

Вернулся назад в траншею. Обмотал леской под руки беспомощного Вутятина, прикрепил концы к пустому рюкзаку. Рюкзак надел на себя. Порадовался своей смекалистости. Лямки рюкзака, конечно же, не так будут врезаться в плечи, как тонкая леска. Теперь можно и двигаться, вползать на наст.

До гребня перевала совсем, совсем немного. Меньше сотни метров. Последний рывок! Надо лишь хоть немного подкрепиться. Нашарил ладонями свою флягу. Отвинтил крышку. Алюминий фляги обжигал пальцы. Только по глотку. Но ослабевшие на морозе, слегка подрагивающие руки неточны. Фляга коснулась губ. Нижняя мгновенно прихватывается к горлышку фляги. Он инстинктивно отдернул флягу от себя вместе с примерзшими кусочками кожи. Пошла кровь. Но пару глотков все же успел сделать. Коньяк подбодрил. Тепло пошло внутрь. Подумал, что надо сделать примочку на губу. Налил коньяка на ладонь и к губе, одновременно и к открытому рту. Плеснул так раз, другой. Что-то и в рот попало. Остро обожгло губу, как после йода…

Отдышался. Потом наклонился над Вутятиным. Придерживая пальцем край фляги, подставив ее к губе, чтоб она не примерзла, влил ему в рот коньяку. Тот задохнулся, дернул головой. Потом радостно замычал. Пришел в себя. Начал опять повторять охрипшим голосом:

– Брось… брось меня… Не мучайся… Пропадем оба…

Казаковский его не слушал. И не отвечал.

Но вытащить Вутятина на поверхность наста оказалось не таким простым делом. Весил тот значительно больше, чем тридцатилетний спортивный Казаковский. Наст не выдерживал, проваливался. Они оба, связанные между собой, неуклюже барахтались в снегу. Неужели придется опять пробивать траншею? От такой мысли у Казаковского по спине поползли холодные мурашки.

Передохнув, решил попробовать еще раз. Заново перевязал леску, удлинил расстояние между собой и Вутятиным. По одному, отдельно каждого, наст должен выдержать.

Осторожно, спиной вниз, вытянул Вутятина на предательски потрескивающую льдистую поверхность утрамбованного ветром снега. И сам, энергично работая ногами и руками, по-пластунски пополз вперед. Наст держал! Держал!.. Казаковский облегченно и радостно вздохнул. И начал продвигаться дальше, волочить за собой Вутятина, тот по силе возможности помогал ему тянуть себя.

Впереди – последний обледенелый бугорок на спине хребта застывшей снежной волны. И его никак не одолеть. На снежном, гладком, отполированном насте зацепиться не за что. Да и встречный ветер пружинистыми натисками отталкивал назад. Казаковский стиснул зубы. Лежал, раскинув руки. Одежда заледенела, плохо гнулась. И сам промерз до костей. Движения медленные, осторожные. Во рту пересохло, шершавый язык еле ворочается. Хочется пить. И есть. Сейчас бы вернуться к тому столу, из-за которого они встали перед отъездом из Солнечного… Он глотнул холодный воздух. Лежать бы так и лежать, закрыв глаза, и ни о чем не думать. Его начало охватывать безразличие. Хотелось бросить все и отдохнуть. Хоть немного. Но он знал, что это – смерть. Отдых может превратиться в вечный покой. Надо двигаться. Только двигаться! Иначе – оледенеет, примерзнет, превратится в кусок льда…

Нащупал на поясе охотничий нож. Ударил перед собой раз, другой. Продолбил в снегу первую лунку. Подтянулся к ней, вставил ногу. Оперся. Улыбнулся обмороженными губами. Живем! Следующую лунку пробил выше по склону. И так шаг за шагом. Лунка за лункой. И тянул за собой Вутятина.

До гребня снежной волны уже совсем немного – десяток метров. Это двадцать – двадцать пять лунок, двадцать – двадцать пять шагов по снежным ступенькам. И столько же раз надо заставить себя напрячься, проползти вверх по скользкому склону, каждый раз теряя равновесие и опасаясь сорваться и заскользить назад, вниз… Он не оглядывался. Страшно было смотреть вниз. Если сорвется или оступится – полетит вниз, подгоняемый ветром, наращивая скорость… А там исход печален. В лучшем случае – удар о лесину, переломы. В худшем – сдвинет снежную лавину, она волной закроет, закрутит…

Пальцы не гнутся. Ручка ножа, сделанная из крепкого корня березы, вываренная в масле, отполированная, казалась куском льда. Выскальзывала. И он старался цепко за нее держаться. Нож – его спасение. Выронишь его, ногтями мерзлый снег не продолбишь. Лунка. Еще одна лунка. Еще один шаг. Подтянул к себе поближе Вутятина. Передохнул. Вытянул руку и наконец-то дотянулся до льдистого гребня снежной волны, до вершины перевала, до линии, которая разделяла склоны горы. За спиной – склон, который с таким трудом одолели. Впереди – тот, который по ту сторону хребта. Склон, который укроет от колючего ветра, даст возможность отдохнуть. Где путь – только вниз, к спасительному жилью.

Но гребень из снега весьма ненадежен, он хрупок. Казаковский понимал, что тут от него потребуется особая осторожность. Да и вероятность сорваться вниз здесь наиболее реальная. И там, за чертой гребня, устрашающе чернела темнота. Вдруг за гребнем – обрыв? Инстинкт самосохранения удерживал на последних сантиметрах. Неизвестность пугала. Но и назад нет пути. Не нащупаешь выдолбленных лунок. Большую часть из них уже занесло снегом. Назад пути отрезаны. Так что хочешь не хочешь, а выбора нет. Отказываться от штурма перевала нельзя. Хочешь жить – двигайся только вперед!

Коченеющими пальцами он на ощупь поискал опору в снежном гребне. Ухватился. И медленно, сантиметр за сантиметром, начал подтягиваться вперед, волоча за собой и Вутятина. И вот он уже грудью, а потом и животом оперся на гребень. Держит! Посмотрел вниз – вроде обрыва нет. Подтянул и Вутятина.

Медленно, соблюдая осторожность, перевалился через гребень. А дальше уже с гребня заскользил вниз под тяжестью собственного тела. Заскользил головой вперед. И Вутятин следом. Сил почти нет, но надо как можно скорее подальше отползти от предательского снежного гребня. Он может не выдержать, обломиться. Тогда – конец. Гибель.

Он полз и полз вниз головой вперед. Дальше, дальше от опасной зоны. Ночной холод и пронизывающий ветер не давали возможности остановиться. Казаковский машинально двигал руками, ногами. Еще, еще чуть-чуть. Метр за метром. Последние усилия и – вполз под спасительные ветки мохнатой пихты. Здесь было тише и безопаснее. Подтянул и Вутятина. Минут двадцать лежал, не двигаясь. Радостно ощущая, как в груди бешено колотится сердце. Оно гнало по жилам кровь, давая силы ослабевшему телу.

Привстав на колени, отстегнул флягу. Предохраняя свою губу пальцем, влил в раскрытый рот несколько глотков. Чуть не задохнулся. Живительное тепло заскользило внутрь, обжигая и ободряя.

Наклонился над Вутятиным. Похлопал ладонями по щекам, приводя в чувства, будоража oт сна.

– Живой, Андрей Данилыч?

– Брось меня… Оставь… Оба прр… пропадем.

– Открывайте-ка рот… пошире!

Вылил ему остатки из фляги. Немного погодя Вутятин окончательно пришел в себя. Подобрал ноги, сел. Ощупал на животе привязанный ремнем свой портфель. Огляделся. Долго всматривался в белеющий позади перевал. Стуча зубами от холода, с надеждой спросил:

– Од… одолели?

– Перемахнули! – как можно бодрее произнес Казаковский, но у него самого мелкой противной дрожью стучали зубы, и должной бодрости в осипшем голосе не получилось. – Надо двигаться. Только двигаться…