Страница 103 из 124
Но счастье продолжалось недолго. Они расстались, разошлись «как в море корабли» (его терминология). Но на сей раз инициатива исходила отнюдь не от Галины. Она только ахнула от удивления, от такой беспричинной и жестокой резкости такого внезапного крутого поворота в его поведении по отношению к ней, его «кисаньке». Она ничего плохого ему не сделала. Она вообще ничего не делала. «Странный какой-то, – говорила она, жалуясь, – я даже рога ему наставить не успела, хотя возможностей имела ой-ей-ей!.. С комплексами он, скажу по секрету, неполноценный какой-то…»
А этот моряк, по ее понятиям «неполноценный» и с «комплексами», терпел и прощал многое. И то, что в квартире всегда царил «художественный беспорядок» (ее терминология), что «кисанька» заставила ее нужными и ненужными предметами, мебелью, завалила вещами, к которым на следующий же день теряла всякий интерес. И то, что самые дорогие наряды, добытые им с большим трудом и привезенные из далеких стран, те самые «обалденные шмотки», от которых она «была без ума», которые «обожала», на следующий же день он с удивлением обнаруживал небрежно скомканными и брошенными в куче грязного белья. Или в этом наряде она могла приняться мыть пол, готовить на кухне. И то, что она не отличалась радивостью и хозяйственностью, не умела держать в руках нитки с иголкой, никогда не занималась стиркой даже на самой современной стиральной машине. Грязные его рубашки, трусы и ее бесчисленные воздушные комбинашки, шелковые ночные сорочки, нежные трусики, колготки, чулки, чтобы только их не стирать, она затискивала по разным темным углам, за комод, за шкаф, под холодильник. Сколько своих и ее вещей, еще новых, надеванных раз-другой, он обнаружил и выгреб после ее ухода из-под широкой двуспальной кровати, из-под шифоньера и буфета! И то, что она не умела приготовить из свежих хороших продуктов нормальную обычную еду, не говоря о деликатесах, вечно все или переваривала, или пережаривала, что основу ее пищи составляли одни бисквитные торты да шоколадные конфеты, которые она могла поедать килограммами. Все это он терпел и прощал. Думал – молодая, надеялся – образумится, поймет, научится.
Но одного он не мог простить и тем более терпеть: завлекательной обманчивости. Как она, его «кисанька» была обворожительна, как была соблазнительно хороша в ресторане, в кругу мужчин, когда веселье бьет фонтаном и громко звучит музыка! Глаза ее наполнялись огнем и страстью, и, казалось, этот огонь готов вот-вот выплеснуться на тебя, обдать жаром, смять, унести бешеным потоком неповторимой радости. Слова произносила она таким взволнованным полушепотом, будто сидела не в ресторане, а полуобнаженная скрывалась за гардинами спальни.
Но стоило только им вернуться домой, очутиться в этой желаемой обстановке, в постели, она как-то быстро становилась иной, словно ее подменяли, становилась постной и невкусной, как вчерашний холодный обед, который даже он, моряк, вернувшийся из полумесячного плавания, с голодухи ел без радости. И расшевелить ее, разогреть ее чувственность, при всей его страстности и опытности, ему никак не удавалось. А он-то мечтал, он-то надеялся! Плавая в далеких рейсах, насмотрелся в чужих странах всяких таких модных там сексуальных фильмов, сладко надеялся, что ужо дома-то… Но «кисанька» брезгливо отворачивалась, отодвигалась на край широкой постели и с чувством полновластной хозяйки положения, уверенной в своем непогрешимом превосходстве, удивленно и с нескрываемой обидой в голосе произносила:
– Да отстань же!.. Не трожь меня… Я не из этих! Понял?.. – и мирно добавляла, широко зевая. – Та-ак спать хочется…
И засыпала тут же, словно проваливаясь в иной мир. А с сонной какой ему прок? И он чертыхался, произносил ругательства на разных иностранных языках, услышанных в чужих портах, глухо рычал обманутым тигром, у которого отняли законную добычу. Таких кошмарных часов, которые повторялись чуть ли не каждую ночь, он не мог ни забыть, ни простить.
И еще он не мог ей простить того, что в те первые дни, когда они только сходились и он настороженно приглядывался к ней – та ли она женщина, которую он так долго искал? – она была совершенно иной, она, словно чуткая кошка, тонко чувствовала и предугадывала его желания, что именно ему хотелось, была ласково податлива и ответно вспыхивала, страстью горели не только ее глаза, но и все ее существо, и телом стремилась навстречу всегда сама, будоража его. Куда же девалась та страсть, тот внутренний огонь? Или их вовсе не было? А что же было? Голубой мираж? Одно видение того, что не существовало в натуре? Сплошной обман, искусный наигрыш настроения? Ради достижения своей цели?
И он ушел сам, оставив ей все то, чего она так настойчиво добивалась.
Мать заохала, запричитала, понимая чутким сердцем, какое «камень-горе» свалилось на ее старые плечи, что теперь «соседям в глаза стыдно посмотреть». Но Галина и на сей раз не особенно переживала, «ушел так ушел, туда ему и дорога», отряхнулась, словно уточка, вынырнувшая из воды, сбрасывая остатки прошлого, просушила на солнышке перья и снова – вольная птица, сама себе хозяйка. И тут-то она задумала махнуть в столицу, «набираться высшего ума-разума». Средства еще имелись.
В столице нацелилась на университет и, произведя разведывательный поход по разным факультетам, наглядно демонстрируя свои внешние прелести, остановилась на том, где «клюнул на приманку» секретарь приемной комиссии, молодой кандидат. Он охотно согласился «показать ей столицу». Начали с ресторана «Москва» и закончили в гостинице, где Галина снимала одноместный уютненький «полулюксик».
Секретарь приемной комиссии, а потом куратор курса, сделал для нее многое. По его совету она тут же обратилась к матери, и та обила пороги дирекции своей чулочной фабрики, слезно умоляя и упрашивая начальство «пожалети ее родную кровиночку». Дирекция, сочувствуя и уважая старательную пожилую работницу, выписала на казенном бланке справку, в которой значилось, что Галина «два года трудилась в цеху». И еще секретарь помог ей пройти через сложные барьеры вступительных приемных экзаменов, где строгие преподаватели довольно снисходительно спрашивали «работницу с периферии».
Молодой кандидат опекал ее два года, но потом их связь раскрылась. У кандидата наук, как говорила Галина, оказалась «жутко ревнивая жена». Но она помалкивала о том, что попутно обнаружилось, что помимо молодого кандидата Галина встречалась и с пожилыми уважаемыми докторами и профессорами, правда, не часто, а в критические моменты ее жизни – в дни зимних и весенних сессий… Дело принимало крутой оборот и могло закончиться позорным исключением.
Галине пришлось оставить учебу, она внезапно «заболела» и через пару месяцев, в разгар весенней сессии, с помощью высоких покровителей ей удалось взять «академический отпуск» на неопределенный период, и она, не задумываясь, махнула домой, к ласковому Черному морю, в свои родные края, снова мечтая о ХВЗ. А там и подвернулся ей веселый и щедрый геолог-взрывник Василий Манохин, по прозвищу Васёк-Морячок, который и завез ее, разнесчастную, в дальневосточный поселок с обманчивым южным названием – Солнечный.
2
В тот день стояла необычайно ласковая и теплая погода, какая нередко бывает в этих таежных местах в начале осени. Густая зеленая тайга, казалось, дремала в своем вечном покое, располагая к размышлениям и спокойному течению жизни.
Горная речка тихо мурлыкала свою немудреную песенку, унося прозрачную чистую воду куда-то вдаль, к другим речкам, а те еще дальше к Амуру. От реки шла прохлада и в долине курился легкий туман.
Красивые горные вершины хранили покой и тишину. Голые скалы выделялись на безоблачном небе острыми зубцами вершин. А ниже – зеленели травы, деревья.
Было тихо, по-летнему тепло и безветренно. Ничто не предвещало приход зимы. Казалось, что она где-то далеко-далеко и сюда придет не скоро. Улыбчивое солнце смотрело с ясного синего неба на горы и долину, на людей, которые возвели первые строения, на палатки и землянки.