Страница 26 из 29
Один из чиновников просил меня в третий уже раз написать ему что-нибудь по-русски. Я в досаде написал следующее: «Если здесь будут когда-либо русские и пленные, но вооруженные, то они должны знать, что семерых из их соотечественников японцы захватили обманом и коварством, посадили в настоящую тюрьму и содержали как преступников без всякой причины. Несчастные сии просят земляков своих отомстить вероломному сему народу достойным образом». И подписал свой чин и имя, а когда японец спросил, что это такое, то я сказал ему: «Русская песня, береги ее до того, как в другой раз здесь будут русские, и покажи им». Он понес ее для перевода к господину Хлебникову, который не знал, что ему делать, но после попал на ту же мысль, что это очень мудреная песня и перевести оную трудно, так и отделался.
25 августа пришел к нам второй начальник Отахи-Коеки. Он прихаживал редко и всегда с чем-нибудь необыкновенным, с ним была большая свита. Остановясь в коридоре перед моей каморкой, велел он подле решетки постлать рогожки. Смотрю, что будет. Наконец велел что-то нести, и вдруг вижу я, что четыре или пять человек несут на плечах мой сундук, стоявший у меня в каюте на шлюпе, чемоданы господ Мура и Хлебникова и еще несколько узлов. При сем виде я ужаснулся, вообразив, что японцы не иначе могли получить наши вещи, как завладев шлюпом, или его разбило на их берегах, а вещи выкинуло. С большим усилием отвечал я прерывающимся голосом на их вопросы, кому из нас оные вещи принадлежат. Наконец они нам объявили, что шлюп наш перед отходом своим из Кунашира свез все сии вещи на берег и оставил. Тогда я совершенно успокоился; радость моя была чрезвычайна, ибо я полагал почти наверное, что наши товарищи благополучно достигнут своих берегов и участь наша доведена будет до сведения государя императора. После сего японцы, записав, что из присланных вещей принадлежало мне, пошли о том же спрашивать других моих товарищей. Посылки наши состояли в некотором нашем платье, белье и обуви, которые преемник мой по команде господин Рикорд за нужное почел нам прислать. Это впоследствии послужило для нас к большой пользе, хотя в сем случае японцы нам не дали ничего из присланных вещей.
Сей день памятен для меня по двум обстоятельствам: во-первых, по беспокойству, причиненному мне присланными вещами, а во-вторых, что за неимением бумаги, чернил или другого, чем бы мог я записывать случавшиеся с нами примечательные происшествия, вздумал я вести свой журнал узелками на нитках. Для каждого дня с прибытия нашего в Хакодаде завязывал я по узелку: если в какой день случалось какое-либо приятное для нас приключение, то ввязывал я белую нитку из манжет; для горестного же происшествия – черную шелковинку из шейного платка. А если случалось что-нибудь достойное примечания, но такое, которое ни обрадовать, ни опечалить нас не могло, то ввязывал я зеленую шелковинку из подкладки моего мундира. Таким образом, по временам перебирая узелки и приводя себе на память означенные ими происшествия, я не мог позабыть, когда что случилось с нами.
Между тем господину Муру сказали за тайну караульные наши, что нам недолго жить в Хакодаде, но мы им не верили, ибо имели многие признаки, что мы помещены здесь на немалое время. Во-первых, дали нам новые тяжелые на вате халаты, которые японцы для спанья вместо одеяла употребляют и редко берут с собою в дорогу; а во-вторых, около стены нашей тюрьмы в двух разных местах построили чрез несколько дней по прибытии нашем караульные дома и во внутреннем расположении сделали вновь некоторые перемены.
Поутру 28 августа повели нас во второй раз к градоначальнику точно таким же порядком и тем же путем, как и прежде. В замке посадили на прежнее место и во всем по-прежнему ввели в судебную залу. Число бывших там чиновников было то же, что и прежде, и так же они сидели, с той только разницей, что при входе нашем главного начальника тут не было, а вышел он из-за ширм минут десять спустя. Заняв свое место, вынул он из-за пазухи тетрадь, всю исписанную, и положил перед собой. Потом, назвав каждого из нас, смотря в тетрадь, по фамилии, велел переводчику сказать нам, что ответы наши на прежде сделанные вопросы были отправлены к матсмайскому губернатору[41], от которого теперь получено повеление исследовать наше дело самым подробным образом, и потому на вопросы, которые они нам станут делать, мы должны отвечать справедливо и обстоятельно, ничего не утаивая и не переменяя, что знаем. Ответ наш был, что мы не имеем никакой причины что-либо скрывать от японцев и потому, конечно, все, что они желают знать, объясним в истинном виде.
После сего начали они делать нам вопросы, в коих повторили большую часть прежних, и снова записывали ответы наши. Вопросы сии предлагали они так беспорядочно, что и на один час невозможно было припомнить, какой из них после какого следовал, а притом их так много было, что, не записывая на месте, не было возможности все их удержать в памяти. Следовательно, нельзя мне приложить здесь вопросы их таким порядком, как они были нам предлагаемы, но я помещу все те из них, которые мог упомнить до того времени, как получили мы свободу иметь у себя чернильницу и бумагу.
Главные предметы, о коих они нас спрашивали, были следующие. Куда Резанов поехал из Японии? Каким путем он возвращался в Россию? Когда прибыл в Петербург? Кто дал повеление двум русским судам напасть на японские берега? По какой причине они нападали? Зачем сожгли селения, суда и вещи, которых с собою увезти не могли? Что сделалось с японцами, увезенными на русских судах? Каким образом употреблены в России увезенное японское оружие и другие вещи?
В ответ на сии вопросы мы объявили японцам возвратный путь Резанова в Камчатку, плавание его к американским компанейским селениям[42], в Калифорнию и возвращение в Охотск, и что, не доехав до Петербурга, он умер в Красноярске, а суда, нападавшие на японские берега, были торговые, но не императорские, и управлявшие ими все люди не состояли в службе нашего государя; нападения сделали они самовольно, а целью их, вероятно, была добыча, полагая, что жалоба от японцев не может дойти до нашего правительства, чему сами японцы виною, объявив Резанову, что не хотят с русскими иметь никакого сообщения. Сожжение всего того, что оные суда не могли увезти, должно было произойти также от своевольства начальников. Увезенные ими два японца были в Охотске на воле, а не в заключении; они, воспользовавшись своей свободой, взяли ночью лодку и уехали, а после о них ничего не было слышно.
Японцы желали знать имена начальников судов, делавших на них нападение, и удивились, когда мы их назвали Хвостов и Давыдов. Они тотчас спросили нас, те ли это люди, которые известны им под именем Никола Сандрееч (Николай Александрович) и Гаврило Иваноч (Гаврило Иванович). Мы не понимали, каким образом японцы могли знать их имена и отчества, а фамилий не знали. Сначала мы подумали, не те ли два промышленные, которые, побоясь обещанного им Хвостовым наказания, бежали от него к японцам при острове Итурупе, им это открыли, но в таком случае, конечно, узнали бы японцы и фамилии их. Оба они нам были коротко знакомые люди, но мы не хотели японцам сказать, что знаем, как их звали по имени и отчеству, а говорили, что они нам известны только под именем Хвостова и Давыдова, а более мы об них ничего не знаем.
Причина сему была та, что мы опасались, не известно ли японцам наше обыкновение знатных людей и также знакомых своих называть не по фамилии, но по именам, а когда бы они узнали, что Хвостов и Давыдов были нам знакомы, тогда вопросам их не было бы конца. Они непременно захотели бы знать, чьи они дети, как воспитывались, каких были лет, какого права и образа жизни и проч. И потому-то, чтоб избавиться от таких скучных или, лучше сказать, мучительных спросов, сказали мы, что знали их только по одним слухам. Японцы хотя прямо не отвергали нашего показания, но, по-видимому, не верили нам и оставались в том мнении, что Никола Сандрееч не то, что Хвостов.
41
По главному начальству сего чиновника над всею областью, состоящею из Курильских островов и Сахалина, должность его, конечно, соответствует тому званию, что в Европе называется губернатором, почему мы его и называли так. Но у японцев он называется, когда об нем говорят с почтением, обуньио или, в обыкновенных разговорах, буньио и буньиосо, почему впоследствии я буду называть его буньио.
42
Имеются в виду поселки Российско-Американской компании на Аляске (Примеч. ред.).