Страница 139 из 159
Она ничего не имела против Жанны д'Арк, но комиссар был все же лучше.
– Комиссар, – согласился Люберецкий. – А что касается поэзии в частности и искусства вообще, то мне больше по душе то, где знаки вопросительные превалируют над знаками восклицательными. Восклицательный знак есть перст указующий, а вопросительный – крючок, вытаскивающий ответы из вашей головы. Искусство должно будить мысли, а не убаюкивать их.
– Не-ет, – недоверчиво протянула Зиночка. – Искусство должно будить чувства.
– Зинаида! – сквозь зубы процедила Искра.
– Зиночка абсолютно права, – сказал Леонид Сергеевич. – Искусство должно идти к мысли через чувства. Оно должно тревожить человека, заставлять болеть чужими горестями, любить и ненавидеть. А растревоженный человек пытлив и любознателен: состояние покоя и довольства собой порождает леность души. Вот почему мне так дороги Есенин и Блок, если брать поэтов современных.
– А Маяковский? – тихо спросила Искра. – Маяковский есть и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи.
– В огромнейшем таланте Маяковского никто не сомневается, – улыбнулся Леонид Сергеевич.
– Папа был знаком с Владимиром Владимировичем, – пояснила Вика.
– Знаком? – Зина живо развернулась на стуле. – Не может быть!
– Почему же? – сказал отец. – Я хорошо знал его, когда учился в Москве. Признаться, мы с ним отчаянно спорили, и не только о поэзии. То было время споров, девочки. Мы не довольствовались абсолютными истинами, мы искали и спорили. Спорили ночи напролет, до одури.
– А разве можно спорить с… – Искра хотела сказать «с гением», но удержалась.
– Спорить не только можно, но и необходимо. Истина не должна превращаться в догму, она обязана все время испытываться на прочность и целесообразность. Этому учил Ленин, девочки. И очень сердился, когда узнавал, что кто-то стремится перелить живую истину в чугунный абсолют.
В дверь заглянула пожилая домработница:
– Машина пришла, Леонид Сергеевич.
– Спасибо, Поля. – Леонид Сергеевич встал, задвинул на место стул. – Всего доброго, девочки. Пейте чай, болтайте, слушайте музыку, читайте хорошие стихи. И, пожалуйста, не забывайте о нас с Викой.
– Ты надолго, папа?
– Раньше трех с совещаний не отпускают, – улыбнулся отец и вышел.
Искра долго вспоминала и случайную встречу, и возникший вдруг разговор. Но тогда, слушая немолодого (как ей казалось) человека с молодыми глазами, она со многим не соглашалась, многое пыталась оспорить, над многим намеревалась поразмыслить, потому что была человеком основательным, любившим докапываться до корней. И шла домой, раскладывая по полочкам услышанное, а Зиночка щебетала рядом:
– Я же говорила, что Вика золотая девчонка, ведь говорила же, говорила! Господи, восемь лет из-за тебя потеряли. Какая посуда! Нет, ты видела, какая посуда? Как в музее, ну честное комсомольское, как в музее! Наверное, из такой посуды Потемкин пил.
– Истина, – вдруг неторопливо, точно вслушиваясь, произнесла Искра. – Зачем же с ней спорить, если она – истина?
– «В образе Печорина Лермонтов отразил типичные черты лишнего человека…» – Зина очень похоже передразнила Валентину Андроновну и рассмеялась. – Попробуй поспорь с этой истиной, а Валендра тебе «оч. плохо» вкатит.
– Может, это не истина? – продолжала размышлять Искра. – Кто объявляет, что истина – это и есть истина? Ну, кто? Кто?
– Старшие, – сказала Зиночка. – А старшим – их начальники… А мне налево, и дай я тебя поцелую.
Искра молча подставила щеку, дернула подружку за светло-русую прядку, и они расстались. Зина бежала, нарочно цокая каблучками, а Искра шла хоть и быстро, но степенно и тихо, старательно продолжая думать.
Мама была дома, и, как обычно, с папиросой: после той страшной ночи, когда за нею случайно подсмотрела Искра, мама стала курить. Много курить, разбрасывая по всей комнате пустые и начатые пачки «Дели».
– Где ты была?
– У Люберецких.
Мама чуть приподняла брови, но промолчала. Искра прошла в свой угол, за шкаф, где стояли маленький столик и этажерка с ее книгами. Пыталась заниматься, что-то решала, переписывала, но разговор не выходил из головы.
– Мама, что такое истина?
Мать отложила книгу, которую читала внимательно, с выписками и закладками, сунула папиросу в пепельницу, подумала, достала ее оттуда и прикурила снова.
– По-моему, ты небрежно сформулировала вопрос. Уточни, пожалуйста.
– Тогда скажи: существуют ли бесспорные истины? Истины, которые не требуют доказательства.
– Конечно. Если бы не было таких истин, человек остался бы зверем. А ему нужно знать, во имя чего он живет.
– Значит, человек живет во имя истины?
– Мы – да. Мы, советский народ, открыли непреложную истину, которой учит нас наша партия. За нее пролито столько крови и принято столько мук, что спорить с нею, а тем более сомневаться – значит предавать тех, кто погиб и… и еще погибнет. Эта истина – наша сила и наша гордость, Искра. Я правильно поняла твой вопрос?
– Да, да, спасибо, – задумчиво сказала Искра. – Понимаешь, мне кажется, что у нас в школе не учат спорить.
– С друзьями спорить не о чем, а с врагами надо драться.
– Но ведь надо уметь спорить?
– Надо учить самой истине, а не способам ее доказательства. Это казуистика. Человек, преданный нашей истине, будет, если понадобится, защищать ее с оружием в руках. Вот чему надо учить. А болтовня не наше занятие. Мы строим новое общество, нам не до болтовни. – Мать бросила в пепельницу окурок, вопросительно поглядела на Искру. – Почему ты спросила об этом?
Искра хотела рассказать о разговоре, который ее растревожил, о восклицательных и вопросительных знаках, по которым Леонид Сергеевич оценивал искусство, но посмотрела в привычно суровые материнские глаза и сказала:
– Просто так.
– Не читай пустопорожних книг, Искра. Я хочу проверить твой библиотечный формуляр, да все никак не соберусь. На ужин выпьешь молока, я ничего не успела сготовить, а мне завтра предстоит серьезное выступление.
Формуляр Искры был в полном порядке, но Искра читала и помимо формуляра. Обмен книгами в школе существовал, вероятно, еще с гимназических времен, и Искра уже знала Гамсуна и Келлермана, придя от «Виктории» и «Ингеборг» в странное состояние тревоги и ожидания. Тревога и ожидание не отпускали даже по ночам, и сны ей снились совсем не формулярного свойства. Но об этом она не говорила никому, даже Зиночке, хотя Зиночка о подобных снах частенько говорила ей. Тогда Искра очень сердилась, и Зина не понимала, что сердится она за угаданные сны.
Разговор с матерью укрепил Искру в мысли о существовании непреложных истин, но, кроме них, существовали и истины спорные, так сказать, истины второго порядка. Такой истиной, в частности, было отношение к Есенину, которого Искра все эти дни читала, учила наизусть и кое-что из которого переписывала в тетрадь, поскольку книга подлежала скорому возврату. Она переписывала тайком от матери, потому что запрет, хоть и не гласный, все же действовал, и Искра впервые спорила с официальным положением, а значит, и с истиной.
– А я давно все понял, – сказал Сашка, когда она поведала ему о своих сомнениях. – Есенину просто завидуют, вот и все. И хотят, чтобы мы его забыли.
Такое простое объяснение Искру устроить не могло. А посоветоваться было не с кем, и она, основательно подумав, решила расспросить при случае Леонида Сергеевича.
В школе царила тишина, словно не было неприятного разговора среди парт первоклашек, не было чтения крамольных стихов, да и самого вечера у Артема тоже вроде бы не было. Валентина Андроновна никого больше не вызывала, при встречах милостиво улыбалась, и Искра решила, что Леонид Сергеевич прав: все случилось под горячую руку. Никто не путал порядок вещей, истины оставались истинами – такими же чистыми, недоступными и манящими, как восьмитысячники Гималаев. Искра по-прежнему усердно занималась, читала стихи и неформулярные романы, играла в баскетбол, ходила с Сашей в кино или просто так и регулярно выпускала стенгазету, поскольку была ее главным редактором.