Страница 45 из 56
Кто забудет тебя — навсегда потеряет покой;
Даже если погаснет солнце, я буду молиться на тебя.
Перечислить победы Рима — все равно, что
Сосчитать звезды на небе …
Сидоний, выходец из той части Галлии, которая гордилась своей причастностью к латинской цивилизации, видит в Риме «вершину мироздания, родину свободы, уникальное мировое государство». В своем панегирике императору Майориану он персонифицирует город в богине в следующих льстивых впечатляющих словах:
Рим, богиня-солдат, заняла свое место.
Ее грудь была обнажена, на голове с плюмажем
Корона из башен … В не строгости — укоризна
Экзальтации, благопристойность в ее лице еще
Более внушает страх.
Сидоний и его коллеги-христиане в те времена еще непринужденно пользовались такой языческой персонификацией, а папа Лев I, традиционно веривший в то, что он первый папа, вышедший из старой итальянской деревни, припадал к престолу св. Петра со словами, которыми язычники привыкли пользоваться, обращаясь к богам Капитолия.
Между христианами шла бесконечная дискуссия о том, в какой степени они имели право обращаться к этому классическому наследию. Тертуллиан вообще придерживался крайней точки зрения на возможность изучения языческих авторов и считал это греховным для христиан. Это была неофициальная точка зрения, но самым распространенным было мнение об опасности полного обольщения языческой классикой. Иероним воображал, что Господь укоряет его в излишнем красноречии (в то время как Олмайти отпускал его литературным способностям чрезмерные комплименты). Августин также противопоставлял вашему Виргилию наше Священное писание. Тем не менее он считал необходимым напомнить, что даже античным израэлитам позволялось «поживиться за счет египтян» и использовать захваченных женщин в качестве наложниц, т. е. он также был намерен брать все, что можно у языческих писателей. Паулин из Нолы ощущал то же самое. Не слишком увлекайтесь классикой, советовал он, но все же вполне допустимо использовать ее на благо христиан.
Те же самые писатели, что благоговели перед Римом — как язычники, так и христиане — проявляли четкую тенденцию рассматривать каждый нынешний случай через призму событий в прежнем Риме. Для того, чтобы убедить кого-либо в справедливости этих сопоставлений, они обычно обращались к большому числу прецедентов, взятых из длинной галереи славного прошлого. Когда, например, римляне потерпели поражение от вестготов под Адрианополем, Аммиан тут же сравнил этот разгром с вторжениями германцев почти пятьсот лет назад. События прошлого и нынешние постоянно ставились рядом друг с другом и сопоставлялись.
Клодиан играл в те же игры, постоянно и тщательно проводя аналогию между своими современными героями и их соответствующими историческими предшественниками — Горацием на Мосту, Сципионом, Катоном, Брутом и т. д., все далее уходя в глубь имперских времен. Так же поступал и Сидоний, обрушивавший на читателя целый ливень ссылок на античные прецеденты. И даже Сальвиан, несмотря на все свое отвращение к консервативному истеблишменту, тем не менее оставался невероятным панегиристом ушедших в Лету времен.
Да и императоры поздней Империи использовали тот же языковый стиль в своих эдиктах. Законодательство Майориана, например, содержало хвалебствия в адрес законов античных времен. Имена правителей сохраняли память об античности. Самого Майориана назвали Юлием в честь Цезаря, умершего ровно за пятьсот лет до восшествия этого императора на престол. А самый последний император Западной Римской империи был одновременно и Ромулом, и Августом. «Эти имена, — отмечает Дж. Б. Бури, — встречают нас, как привидения, восставшие из давних дней римской истории».
Такова была атмосфера, в которой школяры того периода активно извлекали из-под пыли веков и сохраняли античные шедевры латинской литературы. «Если мы хоть в какой-то мере, проницательны, — советовал Макробий, — то должны чтить античность». В его совете вряд ли нуждались. Люди всех возрастов с благоговением оглядывались назад.
Это преклонение перед прошлым вело прямиком к катастрофам, поскольку в нем таились препятствия, мешавшие избежать их. Ведь когда Аммиан сравнивал вестготов с германскими завоевателями пятисотлетнего прошлого, его главной целью было показать, что прежние германцы, какими бы они ни были опасными в то время, тем не менее были успешно изгнаны за пределы империи. Более того, он резко нападал на тех, кто считал такие параллели с нынешними временами недостаточно корректными.
…Те, кто незнаком с античными рукописями, говорят, что никогда ранее над страной не повисала такая черная туча несчастий, но их вводит в заблуждение ужас недавних бедствий, нахлынувший на них. Если бы они внимательно изучили давние времена, или те, совсем недавние, то убедились бы, что такие ужасные события происходили часто.
Это означало, что в битве под Адрианополем, которая закончилась убедительной победой вестготов, не было ничего особо серьезного, о чем следовало бы беспокоиться. И другие писатели говорили почти точно в тех же словах.
Сегодня истолковывать эти заявления, как похвальное мужество перед лицом множества напастей, было бы неверно, поскольку такая интерпретация игнорировала бы заблуждения, присущие взглядам Аммиана. Эти заблуждения заключались в неправильной оценке реальных различий между античными событиями и несчастьями его времени. Германские завоеватели, разбитые Марием, не несли в себе фатальной угрозы Риму, да и эти угрозы не были неизбежными. Масштабы несчастий существенно изменились: удар, нанесенный под Адрианополем, был бедствием совсем другого порядка, да и симптомы удручающего положения были куда более отчаянными, чем когда-либо ранее.
Если рассмотреть сложившуюся ситуацию, как описывал ее сам Аммиан, но более внимательно, то становится ясной справедливость наших утверждений. Он пишет, что императоры постоянно заняты выяснением причин прорывов германцев на разных участках границы. Адрианополь сделал очевидным, что если не найти новых крупномасштабных средств противодействия, то коллапс римской власти во многих провинциях уже становился только делом времени. Оптимизм Аммиана можно было в очень малой степени оправдать, если бы он был в состоянии предложить хоть какой-нибудь план предотвращения краха. Но это было выше его сил.
Уйдя с головой в классическую историю и классическое образование, все, что он мог сделать — это впасть в туманное проповедование, объясняя римлянам, точно так же, как это делали моралисты в течение многих столетий, что они должны пройти через нравственное возрождение и вернуться к естественной простоте и жертвенности своих предков. Само собой разумеется, что это был единственный путь, который он мог предложить, поскольку он был способен воспринимать настоящее только в терминах прекрасного прошлого Рима, когда каждое очередное препятствие триумфально преодолевалось. Такому образу мышления в его время места не находилось, поскольку вновь возникшая апокалиптическая ситуация требовала таких же радикальных решений: какою выступала она сама.
Римляне пришли к полностью противоположным выводам. Самодовольствие, с которым они реагировали на текущие события, обнаруживало их инертность и недопонимание тенденций нынешнего развития. Ярким примером этого может служить Осоний, хотя он и был политическим советником ряда императоров. В основе его поведения — благодушное восприятие вещей такими, какие они есть, без единой новой идеи.