Страница 21 из 29
Я уже не разбираю слова. Мне слышатся лишь грубоватые, спокойные голоса и клокотание сала в котлах. Женщины негромко беседуют между собой. В дымоходе чуть слышно гудит ветер. Из уважения ко мне хозяйка поставила на стол стаканы, но пурру ходит по кругу. Гости запрокидывают голову, и розовое вино льется им прямо в рот из узкого стеклянного горлышка пурру. Журчащий звук винной струи перекликается с бульканьем в котлах, тихим смехом женщин, отдаленным пением ветра.
Благодать! Покой. В желудке приятная тяжесть, голова кружится, и я отдаюсь мечтам. Прочь докучные заботы! Пусть завтра приходит беда! Сегодня мы едим первую кровяную колбасу у Помаредов. Я не замечаю ни забрызганных жиром стен, ни почерневших балок, им узкого оконца, ни расшатанных стульев. Я вижу мирный дом в милых сердцу горах, благоухающий сеном, виноградной водкой и блинами. Через час другой, когда я выйду на улицу, прозрачная тихая ночь окружит меня. Под деревянными мостками, пробираясь между льдистыми корочками, приглушенно зазвенят ручейки. Голос Розы Сонье, свежий, как снег, как мята, поплывет за мной. На чистом небе замерцают звезды, указывая путь к Комностеле. И ветер дохнет прохладой в мои глаза.
Должно быть, я задремал на несколько минут. Когда я очнулся, до меня донеслось слово “учитель”, и я прислушался. Разговор шел об учителях, служивших в Кампасе. Сейчас школа была пуста. Последний из них, совсем юноша, проработал лишь несколько недель в начале учебного года и потом уехал неизвестно куда. Кто-то упомянул мадемуазель Буайе. Кто назвал ее? Это имя произнес Огюст Сантенак, жена которого помогала ей по хозяйству. Вдруг я неуместно рассмеялся, и все взглянули на меня с удивлением. Я и сам удивился своему смеху.
— Это я так, вспомнил о белых домах, которые Роза и Бертран увидели в озере Кампас…
— О каких домах? — тихо спросил Сантенак.
— Откуда вы знаете об этом? — изумилась Роза.
— Кажется, Модест рассказал или еще кто-нибудь, — пробормотал я.
— Дома в озере! — воскликнул Помаред. — Ну и вздор!
— Да это так, пустяки, — сказал я и с улыбкой повернулся к молодой чете. — Мне бы хотелось узнать: вы в самом деле видели тогда эти дома?
Задавая свой вопрос, я невольно заговорил наставительным тоном, словно отращивал у доски малышей. И они это почувствовали. Девушка покраснела. Бертран почесал в затылке. Они смущенно переглянулись.
— Подумать только, дома в озере! — повторила мать Бертрана.
— Да, это было еще при мадемуазель Буайе, — пробормотала Роза.
Я понял, что среди присутствовавших только жених с невестой и Бестеги знали об этом. Я сказал, пытаясь загладить неловкость:
— Да ничего, я просто вспомнил одну легенду. Есть много сказок, где говорится о домах и целых городах, затопленных морем. Вот, например, сказание о городе Ис. Давным-давно в Бретонни, в бухте Дуарнене, стоял город, защищенный от моря крепкой дамбой… Кажется, он находился где-то у Пломарша в Финистере, и было это в четвертом или пятом веке.
— Да ведь это небылица… — робко вмешался Сантенак.
— Небылица, или, вернее, легенда, в которой хоть немножко правды да есть. После бурной ночи со своим возлюбленным дочь короля Градлона похитила у отца ключи от дамбы, те ключи, что открывали доступ океану. Она отперла шлюзы, и воды сомкнулись над городом Ис. Бретонские моряки уверяют, что, проходя над этим местом, они слышат иногда перезвон колоколов древнего города, ушедшего на дно морское…
— Так ведь это сказка, — повторил Сантенак.
— Да, это сказка, — подтвердил я, — в разных видах она существует у многих народов.
Я все еще говорил наставительным тоном, и все почтительно слушали меня.
Старик Помаред покачал головой.
— Если этот город вправду существовал, может быть, внезапный сильный прилив разрушил его. А уж потом сочинили историю с королевской дочерью, с ключами и всем прочим.
— Похоже на то, — согласился я. Бертран Помаред кашлянул.
— Мне помнится, мадемуазель Буайе рассказывала нам эту легенду.
— Хотел бы я знать, что с ней сталось, — задумчиво сказала мать Бертрана.
— С кем? — спросил Бертран.
— Да с мадемуазель Буайе.
Старик Помаред подтолкнул Бестеги.
— Эй, Модест, ты спишь? А ну-ка хлебни глоток!
Бестеги смотрел на дверь. Он сидел, опершись локтем о стол и опустив голову на руку. Потухший окурок торчал у него под усами.
— Ветер крепчает, — медленно произнес он — Будет дождь или снег.
Он встряхнулся, высек огонь и, склонив голову набок, прикурил.
— Мадемуазель Буайе, — начал он, — я не знаю…
Он говорил словно про себя, умиленно и тихо. Его голос звучал словно из давно ушедших времен Мы не могли уловить хода его мыслей.
Звучный, полнокровный голос Помареда нарушил его задумчивость:
— Она была помолвлена с парнем из Сен-Годенса, а парень-то женился на другой. И вот тогда она от нас и ушла. Я слыхал, будто она учительствует в Тулузе с тех пор, но сам я ее больше так и не видел. Хорошая была учительница… Теперь она уж не так молода. Она, наверное, как мы… Я имею в виду тех, кто постарше…
Бестеги опять наклонил голову и раскурил погасшую сигарету.
Роза и Бертран влюбленно смотрели друг на друга. Их руки опять сплелись. Им вспомнилось, как они шли по тропинке, залитой июньским солнцем, и над ними парила странная птица с золотистыми крапинками на крыльях. “Роза, Бертран, осторожнее!” — кричала учительница…
Я отпил глоток водки и машинально стал насвистывать песенку о короле Ис: “Напрасно, любовь моя…”
Дверь внезапно распахнулась. На пороге показался рослый старый крестьянин, Казнмир Сулис, однополчанин Помареда. Он поднял руки под своей пастушьей накидкой и стоял, точно огромная летучая мышь, обагренная отсветами огня.
— А! Казимир, вот и ты! — крикнул Помаред. — А ну-ка, хлебни вина и спой нам.
— Я не успел побриться, — сказал Сулис, дотрагиваясь до своей седой щетины. — Я отвозил дрова в Люшон и сейчас прямо оттуда. Думал, обернусь раньше…
— Да ладно, не целоваться же нам с тобой. Пей и пой, чертяка!
Казимир Сулис схватил полный бокал и запел во все горло, мощным и в то же время дребезжащим голосом:
— Ах, Сулис, здорово поешь! — сказал Помаред. — За твое здоровье!
— За здоровье молодых! — ответил певец. — Пусть то, что свяжется, вовек не развяжется!
— Вот это правильно!
Сулис раскачивался перед очагом. У него было продолговатое, немного лошадиное лицо, очень густые усы, венец полуседых волос обрамлял его лысину наподобие монашеской тонзуры Подвыпив, он расходился, н его было трудно унять. Он проворно скинул тяжелые сабо и остался в толстых валяных носках Затем он выпрямился во весь рост и затянул торжественно:
Затем Казимир завел шуточную песню, пританцовывая и помахивая в такт указательным пальцем: