Страница 59 из 61
«Может быть, я расплакалась оттого, что все, окружавшее Сёити, показалось мне слишком обыденным», — подумала Сэцуко. Невыносимая, тяжкая жизнь Сэцуко соприкоснулась с давно забытой ею спокойной жизнью Сёити — и это нарушило равновесие в душе девушки. Уже много месяцев прошло с тех пор, как Сэцуко перестала жить обыкновенной человеческой жизнью. «По-видимому, вы тоже себя неважно чувствуете. Меня крайне беспокоит ваш кашель», — тихо сказал Сёити, не открывая глаз. «Вы правы, во время последнего медицинского осмотра у меня в легких нашли затемнения». — «Зачем же вы поступили так безрассудно — поехали в такую даль?» — «Я должна была обязательно передать вам это».
Сёити взял тетради и с грустью сказал: «Хотя нет опасений, что я погибну от бомбежки, все равно, чувствую, и мне недолго осталось жить. Поэтому у меня не больше прав хранить эту рукопись, чем у вас». Но дело вовсе не в том, кто из нас проживет дольше, хотела возразить ему Сэцуко, но смолчала…
Вновь наступила ночь, и Сэцуко в темноте опять увидела пристально устремленные на нее глаза Сёити. Снова в ушах прозвучал его голос: «Так вы специально приехали ко мне в такую даль, чтобы передать тетради?»
Милая Сэцуко!
Мой отец умер. Это случилось пять дней назад. Следуя последней воле отца, мы не присутствовали при его кончине. Но это не все. Он пожелал, чтобы семью известили о его смерти лишь после кремации. Профессор Исидзука один присутствовал при этом. Позавчера и вчера я все время думала об отце. Ты ведь была у меня, когда впервые профессор принес известие о нем, и поэтому знаешь, в каком он был состоянии. Тогда, слушая профессора, я никак не могла унять охватившую меня дрожь. И потом все повторяла: это неправда, такого быть не может! Но теперь я поняла: отец не хотел, чтобы мы увидели его таким. Как дорог мне сейчас отец — пусть слепой, беззубый, поседевший и высохший, словно мумия. Бедный отец! Сколько страданий выпало на его долю! Пусть внешне он стал безобразен — я по-прежнему безумно люблю его. И ненавижу тех, кто так изуродовал моего замечательного отца. Я буду проклинать их всю жизнь. Я не знаю, кто виновен в его смерти, но, когда стану взрослой, обязательно отомщу за отца — как бы сильны и влиятельны ни были его убийцы. Сейчас моя душа переполнена гневом и ненавистью. Я не рыдаю, как мама, прижимая к груди урну с прахом отца, я просто дала себе клятву отомстить за него и теперь терпеливо жду этого часа.
Профессор Исидзука, мама и я посоветовались и решили никому не сообщать о кончине отца и не устраивать похороны. Отец издавна исповедовал христианство, но вряд ли у самого доброго бога найдутся слова, которые могли бы утешить его душу.
Милая Сэцуко! У меня к тебе одна лишь просьба: когда придешь к нам в следующий раз, заставь меня поплакать. Я так хотела бы выплакаться у тебя на груди. За это время много случилось печального, но глаза мои сухи, и я задыхаюсь от невыплаканных слез.
До нашей встречи осталось еще целых пять дней. Представляешь ли ты, как я хочу, чтобы они поскорее прошли.
… февраля
Сэцуко вспомнился ее разговор с Сёити.
— Профессор Нива подвергся гонениям по несколько иным, чем я, причинам. Нам, в ту пору студентам, он казался типичным представителем мелкой буржуазии. Его специальностью была экономика Америки. И хотя его обвинили в распространении опасных мыслей, все началось просто с попытки опубликовать в печати статью. Один мой знакомый издатель рассказал мне о всех перипетиях этого дела уже после того, как я поселился в здешнем храме. Когда резко обострились японо-американские отношения, профессор Нива, как экономист, написал статью, в которой доказывал неразумность войны Японии с Америкой, поскольку экономический потенциал последней значительно превышает наш. Правда, в редакции журнала статью задержали и она не была опубликована, но кто-то донес на профессора в полицию, и его арестовали. Если бы Нива сразу покаялся в своих ошибках, его простили бы, но он настаивал на правильности своих прогнозов, следствие затянулось, а его продолжали держать в тюрьме. Потом моего друга издателя призвали в армию, и что стало с Нива в дальнейшем, мне неизвестно… Ах вот как? Вы говорите — он умер? Никогда бы не подумал, что его постигнет столь печальный конец. Помню, когда мы ходили к нему в дом на семинары, там была такая живая девочка — дочь профессора. Она вечно пряталась под стол во время наших занятий, и однажды студент, уронивший карандаш, столкнулся с ней лбом, когда полез его поднимать… Вот как? Его жена и дочь тоже погибли?
— Наоми училась в младшем классе нашего колледжа, но была очень начитанна, и благодаря ей я многое узнала. Вначале я жалела Наоми, старалась ей помочь, но, когда попыталась разобраться в причинах ее несчастий, сразу поняла всю двусмысленность своего поведения: чем больше мне хотелось защитить ее, тем отчетливее я видела всю глубину пропасти, нас разделявшей. Мне стало ясно, что именно из-за таких, как я, Наоми оказалась в столь плачевном положении. Уже после смерти Наоми я снова перечитала «Семью Тибо» и ее записи в серой тетради и подумала: ведь я всем своим поведением лишь усугубляла ее страдания.
— Полагаю, вы ошибаетесь. Я успел лишь в общих чертах ознакомиться с дневником Наоми, но и этого достаточно, чтобы понять, как она верила вам и что вы отвечали ей тем же. Прежде я скептически относился к разговорам о чувстве солидарности людей, преодолевающих различие во взглядах, но, прожив здесь довольно долго, я оценил величие простого народа, — величие, которое невозможно описать в книгах… Мы все попали в общую беду и поэтому должны действовать сообща, ибо всех нас объединяет одно — то, что мы люди.
— Я вела себя как лицемерка: в глубине души, как и Акияма из нашего колледжа, считала отца Наоми антипатриотом и в то же время пыталась защитить Наоми. Я с самого начала не заслуживала того, чтобы считать себя ее подругой.
— Вы слишком суровы к себе. Для вашего возраста вполне естественно считать профессора Нива антипатриотом. Вашей личной вины здесь нет. Меня поражает другое— то, что в нынешние времена еще есть такие все понимающие девушки, как вы. Было бы неудивительно, если бы вы воспитывались в той же среде, что и Наоми, но, судя по ее дневнику; вы и в колледже считались образцовой ученицей.
— Мне хотелось, чтобы Наоми думала обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Я и теперь, беседуя с вами, хочу казаться лучше, чем я есть, хотя совершенно не заслуживаю того, чтобы разговаривать с вами на равных.
— Вы ошибаетесь! А теперь послушайте, что я вам скажу. Последнее время я все чаще думаю о том, что для обыкновенного человека война нечто вроде бури. Она налетает независимо от нашей воли, разносит в щепки всю нашу жизнь и в один прекрасный день уносится прочь. И хотя каждый из нас, отдельных представителей народа, так или иначе участвует в войне, начинаем и кончаем ее не мы. И я,и вы одинаково вовлечены в этот коварный замысел. Но я прожил значительно дольше, чем вы, и имел время, чтобы воспитать свою волю и выработать собственную точку зрения. Вы же на это времени не имели. Но истинный характер войны, который я познал из книг, вы теперь познаете на собственном опыте, и это заставляет вас задумываться и ощупью искать свой путь. И именно такая, как есть, вы наилучшая подруга для Наоми.
— Благодарю вас, вы утешили меня. Но теперь уже все равно. Все кончилось. Наоми уже нет на этом свете, и я исполнила свой последний долг — привезла вам тетради матери Наоми. Решение мною принято.
— Какое решение?
— Как японка, я намерена разделить судьбу народа и бороться до конца.
— Странно. Ведь вы все так хорошо понимаете. По-моему, война скоро кончится. Вы, наверно, верите в войну ради справедливости, но не бывает в природе войн лишь за чистую идею. В конечном счете войны ведутся за утверждение могущества, за экономическое господство. До тех пор пока тяготы войны испытывает только народ, не смолкают призывы к священной войне до победного конца, до последнего японца. Но когда возникнет угроза самому существованию императорского дома и государства, на которые опираются те, кто развязал войну, они сразу ее прекратят. Поймите, Оидзуми, скоро войне конец. А вы представляете, сколько после войны предстоит работы таким талантливым молодым людям, как вы?