Баязет

— Походом ходил?

— Ходил, дедушка.

— А спросился?

— Некогда было. Да ведь я знал, дедушка тоже походы начинал без спросу, набегом, быстротой. Раз! И победа. Я мысленно спросился: как бы поступил дедушка? Вот по вашему примеру и… И великий Искандер Македонец тоже вставал перед врагом внезапно.

— Такого не было примера.

— Вы спрашивались? Кого же, дедушка?

— Ты эту отговорку уже сказывал Мухаммед-Султану в Самарканде. Он мне о том писал. А только я, прежде чем идти, спрашивался.

— У кого же.

— У ветров. У того, что дул с севера, где Тохтамыш на нас злобится. У восточного, где монголы сильны и завистливы, а там и Китай с их лихим царём. У западного: не нападёт ли на нас Баязет-султан либо лукавый Бурхан-аддин. У южного: персы не поднимутся ли на нас. Отовсюду соберу проведчиков, всех послушаю, тогда и решаю. А ты?

— Я ведь хотел победить. Хорошее сделать. И сделал.

— Что сделал, про то уже сказано. Ты ослушник. И совет нам скажет, чем наказать воина, выпустившего стрелу прежде, чем его войско изготовилось к битве. А, Худайдада?

— Тридцать палок, но если та стрела обратила врага в бегство, воина награждают. И если та стрела пронзила вражеского полководца, награждают.

— Я спрашиваю не о победителе, а об ослушнике.

— Я дал бы тридцать палок, но не забыл бы и о полёте стрелы: куда была нацелена.

— А я Шахруху сказал: та стрела пущена на восток, а ударила по защитникам Самарканда, ибо, пуская стрелу, проверь, куда дует ветер. А если войско притаилось в засаде, а один воин возьми да и встань, что тому воину следует? Когда он засаду всего войска выдал?

Шейх-Нур-аддин опять вмешался:

— Надо дать тридцать. Без оговорок. А когда есть оговорка, довольно двадцати.

— Значит, двадцать? — спросил Тимур, которому нравился удалой Искандер.

Тимур, нетерпеливо дослушав ещё одну звучную выдержку из Корана, едва Абду-Джаббар дочитал, распорядился:

— Отведите их и днём исполните.

Закончив совет, Тимур, дотоле сидевший понуро, потупившись, распрямился и смотрел, как резвые слуги стелют скатерти перед людьми совета, как ставят перед гостями горки горячих лепёшек.

Когда вносили горячую обильную еду, он, по обычаю, сам распоряжался, какое блюдо отнести тем или другим гостям. Он называл имена тех, кому предназначались блюда, и названные кланялись щедрому хозяину.

Долго длилась эта трапеза, и вскоре, едва гости ушли, подошло время казни.

Надо было идти туда. Он пошёл в широком распахнутом халате, тяжело хромая, не взглядывая ни на кого, и, едва добрался до приготовленного ему места, сел. Вспомнил, что сутулится, и торопливо выпрямился.

Вокруг небольшого поля стояло плечом к плечу войско, до того дня подчинённое Султан-Хусейну. Стояли полторы или две тысячи воинов, побывавшие в Дамаске.

Позади Тимура стеснились его недавние гости, его малый совет. Ближе других стал Шахрух.

Вперёд вышли трубачи с огромными медными трубами, сверкавшими на полуденном солнце. С трубачами вышли барабанщики.

Вышли двое палачей, отобранные для этого дела из пленных, давно служивших в войске.

Тимур негромко приказал:

— Худайдада, исполни.

Худайдада вышел на расшатанных ногах и досадливо махнул трубачам.

Барабаны глухо загудели. Взревели трубы.

Окружённые воинами, вышли двое царевичей, обнажённые до пояса, со связанными впереди руками.

Воины толкнули обоих, ставя на колени среди сухой травы.

Палачи засучили рукава, подняли с земли гибкие прутья и обтёрли их полами халатов.

— Тридцать пять! — негромко сказал Тимур.

Султан-Хусейна положили животом на колючую траву.

Трубы ревели.

— Исполняйте! — сказал Тимур и отвернулся, зачесав щёку.

Худайдада молча махнул палачам.

Палачи, стоя по обе стороны от осуждённого, грубо сдёрнули его штаны.

Хлестали поочерёдно, старательно, опасаясь, что кто-нибудь упрекнёт их за слабость удара.

Негромко считавший удары Худайдада, едва досчитав до тридцати пяти, вдруг нетерпеливо и зычно крикнул:

— Стой!

Палачи отступили на шаг.

Султан-Хусейн неподвижно лежал, облитый кровью.

Воины уже подходили, чтобы его поднять, когда он сам, упёршись руками в землю, приподнялся.

Его лицо тоже оказалось в крови от искусанных губ.

Тимур прерывисто приказал:

— Срезать косу.

Худайдада подошёл к царевичу, провёл ладонью по его макушке.

— Срезана.

— Отведите! — приказал Тимур.

На Султан-Хусейна накинули халат, и бережно, мелко переступая, воины увели его с площади.

Тимур:

— Двадцать два.

Люди совета затоптались, переглядываясь. Шахрух подступил к отцу.

— Двадцать ведь!

Тимур, кивнув Худайдаде, повторил:

— Двадцать два.

Худайдада крикнул гневно и громко:

— Двадцать два!

На чистой траве неподалёку от забрызганного места Султан-Хусейна распластали Искандера.

Всё повторилось.

Когда палачи отошли, Искандер, тоже уже окровавленный, упруго сам встал и твёрдо сказал:

— Дедушка, спасибо за науку.

Тимур отвернулся.

Искандер пошатнулся, но устоял и ушёл с площади, опираясь на плечо воина. Коса осталась неприкосновенной — дедушка пощадил его честь.

Вечером оба лежали в прежней юрте.

Лекарь, наложив свои снадобья на спину Султан-Хусейна, лежавшего, казалось, в забытьи, сел на корточки около Искандера.

Буроватая смесь мумиё и каких-то истолчённых трав слегка защипала раны Искандера, когда вдруг Султан-Хусейн твёрдо сказал:

— А вот Искандера Македонца палками не наказывали. А тоже был победитель.

«Опять завидует!» — подумал Искандер, но промолчал.

Султан-Хусейн больше ничего не говорил ни в тот вечер, ни в последующий день, погрузившись в сонное забытье.

Искандер переносил болезнь легче и попросил перенести его постель за порог, на ветерок. Там он крепко заснул, а проснувшись, встал на ноги, но кружилась голова, и стоял он покачиваясь.

7

Тимуру в его новом мраморном дворце не жилось: казалось холодно. Его накрыли тёплым одеялом, стёганным по верблюжьей шерсти. Сердце ныло, словно в предчувствии беды. Это была досада, охватившая его всего. Она бурлила в нём, будто вода в котле. Тимур глушил досаду, как тяжёлой деревянной крышкой накрывают кипящий котёл. Но оттого вода вскипает яростней и вздымает крышку.

Он велел позвать чтеца, и тот явился с большой книгой.

Тимур попытался вспомнить предыдущее чтение — главы из истории Рашид-аддина. Того Рашид-аддина, чью могилу разорил Мираншах.

Историк, писавший просто, показался витиеватым, и некоторые места приходилось выслушивать снова, повторяя чтение.

Чтец терпеливо читал снова, но вскоре Тимур понял, что в этот вечер не может вдуматься в слова историка. Отпустил чтеца, не дослушав главу, и послал за внуком, за Халиль-Султаном.

Халиль-Султан, неутомимый охотник, бывал душой любой охоты, когда выезжал на неё. Он не задумывался об опасности, нередко охотился даже на глазах у врагов в промежутках между битвами. Его соколы вызывали зависть у соколятников. Его лошади не уступали в прыти лошадям самого Повелителя.

Халиль-Султан замешкался, и уже ночь подошла, когда он пришёл.

Тимуру невыносимо было долгое ожидание. Но, увидев Халиля, он повеселел:

— Ты сокола мне проспорил.

— Вы, дедушка, велели его вам на охоте дать.

— У тебя ордынский кречет хорош.

— Постарел. Ленив стал.

— Хороший кречет не стареет. Он у тебя попросту зажрался. Оттого и ленив.

— Я не закармливаю. Клок дичины на целый день.

— Клок клоку рознь. А на кого приважен?

— Косуль бьёт.

— Какие тут косули? Разве что лисицу вспугнёшь.

— А у меня есть сокол, диких ослов бьёт. У монголов куплен.

Напоминание о монголах снова шевельнуло притихший было гнев, хотя и не сразу это связывалось с набегом Искандера на монгольские улусы.