Страница 9 из 58
Хасид стал рассказывать о странствиях Учителя, его исчезновениях и появлениях в самых отдаленных местах, о совершенных им чудесах — как он спас отчаявшуюся женщину, как вытащил из тюрьмы неудачливого торговца, как помог одной вдове, как вылечил умирающего сироту, как освободил ребенка, похищенного злобными священниками. Каждый раз владелец деревни давал ему мелкую монету и говорил: «Продолжай». Так прошел весь день. И следующий тоже. В конце концов рассказчик взмолился: «Я иссяк. Больше ничего не могу вспомнить». — «Попытайся, — сказал хозяин, заметно помрачнев. — Покопайся в памяти. Давай же, соберись с силами». — «Я стараюсь. Ничего не получается». — «Попытайся еще раз, — повторил хозяин. — Собери все силы. Ты не пожалеешь». — «Не могу», — сказал удрученный хасид. Хозяин безмолвно проводил гостя до дверей, но тот вдруг остановился и, хлопнув себя по лбу, вскричал: «Прошу прощения, чуть не забыл… Я помню, как один молодой грешник пришел к „Бешту“ за помощью и советом: он свернул с правильного пути, порвал связи с Господом и своим народом, совершил ужасные непростительные дела и теперь страстно желал выйти на верную дорогу. Как этого добиться? „Бешт“ попросил меня оставить их на несколько часов. Потом позвал обратно. Перед уходом молодой грешник спросил „Бешта“: „Когда я узнаю, что раскаяние мое принято?“ И „Бешт“ ответил ему: „Ты узнаешь это в тот день, когда тебе расскажут эту историю“».
Со слезами на глазах хозяин обнял странника, и тот вернулся домой с полными карманами и отпраздновал Седер в радости воспоминаний своих.
С бешено бьющимся сердцем, открыв глаза и тут же закрыв их, архиепископ Бараньи встряхнулся, чтобы избавиться от своего кошмара. «Господи, что же сделал я столь ужасное, столь отвратительное, что Ты меня отринул? Почему Ты наказываешь меня, скрываясь от взора моего? Что мог я сделать, если стал до такой степени слеп, что не узнаю Тебя более?»
Он встал, чтобы сходить в туалет и вымыть лицо. В комнате царил мрак: маленький ночник в углу давно был неисправен. Обычно это его не смущало. Живя здесь уже двадцать лет, он научился обходить стоявший рядом с кроватью стул, прямоугольный стол чуть дальше и фаянсовую печь напротив. Но в этот раз он налетел на край стола и глухо застонал, настолько болезненным оказался ушиб. «О Господи, — сказал он шепотом. — Ты хочешь, чтобы я страдал, Ты поражаешь то, что у меня слабее всего, тело мое. Я принимаю, все принимаю от Тебя, даже страдание… Ай!» Он испустил дикий вопль, ударившись еще раз. «Господи, значит, Ты не хочешь, чтобы я вымыл лицо, я этого не сделаю: воля Твоя будет исполнена, аминь». Он вернулся к кровати, но ложиться не стал. Не надеясь обрести покой в смятении своем, он встал на колени и начал молиться: «Помоги мне, Господи, ведь Ты помогаешь тем, кто верит в Тебя. Спаси меня, мой Спаситель, ведь Ты извергаешь грешников из адского пламени. Сделай так, чтобы не был лишен я присутствия Твоего!» Умиротворенный, он лег в постель и заснул. Чтобы сразу же погрузиться в прерванный кошмар. Теперь интерес к нему проявлял дьявол. Архиепископ знал, что это дьявол, принимавший то мужское, то женское обличье, ибо тот насмехался, хлопая себя по бедрам: «А, ты думал, что сможешь удрать от меня, ха-ха-ха! Какой же ты идиот, какой безнадежный тупица, разве не говорили тебе, что сам Христос боялся меня пуще смерти? А ты, жалкий червяк, надеялся укрыться в лоне его, чтобы избежать встречи со мной? Иди ко мне, ближе, я дам тебе отведать яства мои… Ха-ха-ха…»
Задержав дыхание и почти задохнувшись от этого, архиепископ сделал сверхчеловеческое усилие, чтобы увидеть истерзанный, но умиротворенный лик Христа. Ах, если бы он только мог ухватиться за его рубаху, облобызать его раны, веки, погладить руки! Сделать то, что мама с ним делала, когда он был маленьким…
Это она открыла ему Христа. Ему было, наверное, лет пять-шесть. Отец его умер, и он страстно привязался к матери. Без нее, вдали от нее он страдал. В одно зимнее утро, когда ее не было, он осел на пол, как игрушка со сломанной пружиной. Она нашла его лежащим без сознания. Сраженный острейшим приступом пневмонии, он дрожал всем телом, по которому молотил огромным кулаком черный злобный дьявол. «Пить, пить», — шептал он. Ничто не могло утолить его жажду. Или облегчить боль. Ему было плохо, он дышал с трудом. Его мама ставила холодные компрессы на лоб, грудь. «О, что же это за жизнь! Я не заслужила того, что с нами происходит, гнусный мир ополчился на меня… Все будет хорошо, малыш, вот увидишь, все будет хорошо, иначе, клянусь тебе, все будет так же плохо для других, клянусь тебе в этом». Но он мог ответить ей только одним словом: «Пить, пить». Доктор был встревожен: в регионе свирепствовал тиф. «Если он умрет, я убью всех и убью себя», — отвечала мать, которая без устали осыпала бранью и проклятиями прогнивший человеческий род. В своем бреду она доходила до того, что проклинала и Бога Отца, который не помешал врагам распять Своего возлюбленного сына Иисуса и поразить недугом ее собственного сына. В сущности, она не доверяла Богу: Он был слишком суров, слишком жесток, она ненавидела Его. Любила она Иисуса Христа. И молитвы свои адресовала ему. Однажды ночью маленький Янош почувствовал, что падает в бездонную пропасть. Издалека донесся до него плачущий и гневный голос матери: «Нет, нет, сынок! Не уходи! Я тебе запрещаю! Ухватись за Господа, Он спасет тебя!» Сквозь плотно сомкнутые веки он увидел прекрасного и спокойного, но очень больного человека, чьи налитые кровью глаза, обращенные к небу, казалось, освещали его. «Молись, — сказала мама. — Иисус услышит тебя. Попроси его сохранить тебе жизнь. Обещай ему, что будешь хорошо себя вести, что вырастешь добрым христианином. Ведь он любит детей». Тогда человек с добрыми кроткими глазами протянул ему руку и с бесконечной осторожностью стал вытягивать его из темной бездны, куда он едва не провалился. В тот день маленький Янош решил не расставаться больше с изображением Христа. Каждое утро, при пробуждении, и каждый вечер, перед тем как заснуть, мать приносила ему образ, чтобы он мог облобызать его еще раз, десять раз.
С годами Янош познакомился с другими изображениями своего Спасителя, нарисованными или выгравированными различными художниками в разные эпохи. Он досконально изучил все эти картины и стал экспертом в данной сфере. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы определить, кем был художник и в каких условиях создавал свое талантливое или бездарное творение. Отовсюду к кюре из далекого провинциального Щекешвароша приезжали за консультацией, чтобы удостоверить подлинность, или растолковать картину какого-нибудь великого мастера, или распознать копию фальсификатора. Борцом с подделками — вот кем он стал. А также защитником любви и достоинства Христа. Ибо обожаемый сын вдовы Бараньи решил посвятить свою жизнь Богу. Сначала она пыталась разубедить его: он был ее единственным сыном, и ей хотелось видеть его женатым, отцом многочисленного семейства и, главное, счастливым человеком — то, чего она сама не получила. Но он умел разбивать ее доводы: «Не ты ли повторяла мне постоянно, когда я был маленьким, что именно Ему я обязан своим чудесным спасением? Кому же могу я воздать за это?» Бедная женщина, непривычная к спорам, только кивала, глотая слезы: «Да, мой мальчик, ты, конечно, прав, в семинарии тебя научили находить нужные слова, но…» — «Но что, мама?» — «Что станется с нами, если у тебя не будет детей? Когда-нибудь я умру, когда-нибудь ты умрешь, и в нашей бедной семье больше уже никого не останется! Поэтому я и плачу…» Тогда он вынул из кармашка своей сутаны первое изображение Иисуса, то, которое она дала ему поцеловать, когда он был маленьким и умирал от пневмонии. С этим изображением он не расставался никогда. «Не печалься, мама. Он останется после нас». — «Да, конечно, конечно, сынок. Кроткий Иисус останется после нас. Он есть жизнь…» — «Он все, что есть вечного в жизни», — уточнил Янош, лучась от счастья. Мать смотрела на него, раздираемая противоречивыми чувствами: ей было радостно видеть своего мальчика счастливым, и вместе с тем она сознавала, что, в сущности, потеряла обожаемого сына ради возлюбленного Сына Господа.