Страница 7 из 58
Я оглядываюсь в поисках своего благодетеля. Он исчез. Но появился вовремя. Как если бы жил для того, чтобы возникать за моей спиной каждый раз, когда мне нужна помощь. Перст судьбы? Циники ошибаются, Давид Юм и Никос Казандзакис правы: во вселенной людей все события всегда таинственным образом связаны между собой.
«Отчего внезапно всплывает прошлое? И отчего сердце мое начинает бешено колотиться», — спрашивает себя Гамлиэль, сидя на скамье в безмятежном парке, ожидая назначенной встречи.
…Маленький испуганный еврейский мальчик цепляется за юбку несчастной женщины, своей матери. В комнате, где они прячутся, царит мрак. «Мама, — шепчет мальчик, который обожает истории, — расскажи мне что-нибудь, пусть я даже это знаю. Твой голос, вот что важно, да, мне не история нужна, я хочу слышать твой голос». — «Не сейчас», — отвечает его мама. «Когда же? Завтра? Завтра, это когда? Ты уверена, что после сейчас наступит завтра?» Тихо, очень тихо, чтобы не привлечь внимания подозрительного соседа или какого-нибудь ночного прохожего, мама плачет, плачет без слез. «Будь умницей, родной. Завтра наступит, ночь длится не вечно». Маленький мальчик силится сдержать рыдания. «Но тебя завтра не будет!» — «Я вернусь, обещаю тебе». — «Когда? Я хочу знать, когда ты вернешься!» — «Скоро, родной, скоро. Но ты должен быть умницей». Он хочет быть умницей, но отказывается расставаться со своей мамой. Она гладит его голову, брови, губы. «Когда-нибудь ты поймешь, сокровище мое. У нас нет выбора. Мир жесток, он нас изгоняет, отвергает нас. Приговаривает». Маленький мальчик шепчет маме на ухо: «Мир — это что? Где он начинается?» — «Мир — это история». — «Расскажи мне ее». — «Сначала ее надо найти». — «Где она?» — «На улице, — отвечает мама. — В доме напротив. В прохожем, который смотрит на тебя искоса. Она всегда в сердце… Она прекрасна, если сердце доброе. Но она может стать отравленной, если сердце дурное. И тогда…» Ребенок не понимает слов, но сознает угрозу. «До мира мне нет дела. Я не хочу, чтобы он любил меня, я только тебя хочу. Мой мир, это ты». — «А ты, сердце мое, ты моя жизнь. Без тебя мир был бы холодным». — «А я не хочу в нем жить, если ты будешь далеко». Покрывая его поцелуями, она безнадежно пытается объяснить ему: войны жестоки для всех людей, а эта война худшая из всех, особенно для евреев. «Ты должен понять, родной. Постарайся. Я знаю, что тебе только восемь лет, но ты еврей, а сейчас евреи, даже восьмилетние, когда их подстерегает смерть, так же мудры, как старики, которым трижды по тридцать три года. Ты слушаешь меня?» Он слушает, но по-прежнему не понимает. Она продолжает: «Вместе мы погибнем. В разлуке мы получаем шанс». Он упрямится: «Нет». Она спрашивает: «Нет?» Он повторяет: «Нет». Он никогда не говорил нет своей матери. Это происходит с ним в первый раз: и чувство стыда усугубляется угрызениями совести. Он глотает слезы. «Ты говоришь, что я не понимаю? Это ты не понимаешь. Если ты меня бросишь, я умру». Она обхватывает голову ребенка руками: «Ты такой умный, мой большой мальчик, моя единственная любовь, ты такой развитый. Ты говоришь вещи, которых не понимаешь. Что нам делать, скажи? Что нам делать в это проклятое, жестокое время?»
Какой-то глухой шум прерывает их шепот. И мать, и сын застывают от ужаса. Крепко обнявшись, они не смеют даже дышать. Если это враг, лучше умереть. В дверь стучат. Несколько еле слышных ударов повторяются трижды. «Все в порядке, — шепчет мать, — успокойся. Благословение Господу! Это Илонка».
Она открывает дверь. Ее маленький мальчик закрывает глаза, чтобы не видеть вошедшую молодую женщину. Он решает, что ему не нравится ее голос, хотя она произнесла только одну короткую обыденную фразу: «Ну и мерзкая же погода». Ему не нравится и ее запах: слишком приторный. Он должен сдерживаться, чтобы не чихнуть или кашлянуть. Его мама говорит: «Это мой малыш. Вы позаботитесь о нем, правда? Я вас никогда не забуду». Илонка отвечает, но он, в отчаянии от близкой разлуки, ничего не слышит. Снова мама: «Поздоровайся с Илонкой». Не открывая глаз, он подчиняется. Следует долгая пауза. Молчание прерывает чужая женщина: «Будьте покойны, дорогая мадам. Я позабочусь о вашем сыне. Какой он красивый! И у него очень умный вид. Я его уже люблю. Я для него все сделаю, клянусь вам. Война скоро кончится. Мы снова увидимся здесь. И станем счастливы. И будем смеяться, правда же, ведь мы будем смеяться?»
Они уже смеются, но маленький мальчик не следует их примеру. Внутри него кто-то плачет.
И он знает: этот кто-то еще долго не перестанет плакать.
Мама заваривает чай. Гостья принесла пирожные, сладости. Он ничего не хочет. Его мама говорит, чтобы он попытался заснуть. Он не может. Впрочем, он и не хочет спать. Время бежит. «Комендантский час, — объясняет мать. — Сейчас мне нельзя уйти». Женщины беседуют. А маленький мальчик говорит себе: хоть бы комендантский час длился весь завтрашний день, всю неделю, всю жизнь. Мама будет говорить со мной своим несравненным голосом, и я буду спокойно, без страха ожидать завтрашнего дня, и еще я буду ждать папу…
На рассвете мама садится перед своим маленьким мальчиком, берет его руки в свои, словно желая согреть их, и пристально смотрит ему в глаза. Ей хотелось бы, чтобы он понял всю важность этой минуты: быть может, они больше не увидятся. Она уже испытывала это страшное чувство, когда ее мужу пришлось уйти в подполье в 1939 году, после захвата изувеченной Чехословакии. Но слов она не находит — тех слов, которые надо бы сказать. Эти новые, исполненные истинной глубины слова ни одна мать в мире никогда не должна была бы произносить. Она довольствуется языком привычным и простым: у нее нет выбора. Время, время уже теряет терпение, и Смерть тоже. «Слушай, мое сокровище, слушай меня внимательно. Сейчас я уйду, я должна это сделать. Я буду недалеко. В одном доме по соседству. Подруга-христианка согласилась принять меня… как гостью. А ты останешься здесь. С Илонкой. У нее красивый голос и богатое воображение, тебе это понравится, я уверена. У нее в мешке тысяча и одна сказка: она откроет его для тебя. Всем любопытным она скажет, что ты ее маленький племянник из Фехерфалу, это затерянная в горах деревушка, можно не опасаться, что ее кто-то знает. Она раздобыла для тебя надежный документ. На новое имя. Христианское имя. Петер. Так вот: отныне для всех ты будешь Петер. Ты запомнишь, скажи?» Он молчит, и она повторяет: «Скажи, что ты запомнишь».
Когда потом он будет расти вдали от матери, в обреченности на изгнание, ему часто будет приходить в голову мысль о всемогуществе документов. Да, в этот бурный, безумный и вместе с тем хорошо организованный век судьбу вашу может решить простая подпись. Если она правильная, перед вами открыты все пути. Если нет, горе вам, вас изгоняют из жизни.
«Да, мама. Я запомню. Но…» — «Что?» — «Мне не нравится». — «Что тебе не нравится?» — спрашивает мама с внезапным ужасом. «Имя. Петер. Мне не нравится это имя». — «Почему оно тебе не нравится». — «Из-за…» — «Из-за чего?» — «Из-за папы…»
Она вновь начинает рыдать.
Полгода назад отца арестовали. Еще до прихода немцев, это произошло в воскресенье, фашистская и антисемитская политика венгерского режима уже проявлялась в жестоких акциях против евреев и особенно беженцев, прибывших из Польши. Обычно жандармы сгоняли их на границу с Галицией, где поджидали эсэсовцы. Самые удачливые вступали в контакт с еврейскими комитетами, которые полиция пока не трогала: там их встречали по-братски и снабжали фальшивыми документами. Отцу мальчика тоже посчастливилось. В 1939 году он с семьей сумел выбраться из оккупированной Чехословакии благодаря поддержке бывшего советника Яна Масарика, основателя Республики. Они прожили какое-то время в относительной безопасности в провинциальном городке, пока не перебрались в Будапешт. Еврейская община помогла отцу найти заработок, привлекая его к некоторым коммерческим операциям; их всех — его самого и жену с сыном — приглашали на субботние и праздничные обеды. Дома они говорили на идише. Маленькому мальчику давали уроки венгерского языка, и он сумел поступить в начальную школу, где у него появились друзья. В летние месяцы родители по субботам водили его гулять в парк. «Посмотри на солнце, — сказал ему однажды отец. — Горделивое и могучее, оно покоряет все, что существует внизу. Но вечером оно садится со смирением и раскаянием. Вот хороший урок для всех нас». Мать с ним не согласилась: «Солнце не садится, оно уходит, вот и все, и мы оба не знаем куда. Быть может, оно царствует над другими людьми, другими мирами, принадлежащими ночи, а на следующий день опять появляется в новом блеске славы». Отец остановился, чтобы поцеловать ей руку: «Ты великолепна. Я хотел бы жениться на тебе каждый день».