Страница 23 из 58
Докторша и не думает сдаваться:
— Человек, который рискует свободой и жизнью, чтобы помочь обреченным… да, она была святой! Впрочем, вы сами это сказали.
Гамлиэль не решается ответить, предпочитая оставить этот спор. Докторша понимает его молчание по-своему.
— Стало быть, мы пришли к согласию насчет Илонки? Хорошо. Но что это была за женщина? Образованная, интеллектуально развитая? Что она любила? Садоводство, классическую музыку, переводы романов Стендаля или Виктора Гюго?
Гамлиэль пристально смотрит на нее, спрашивая себя, нужно ли огорчать ее. Сказать ей, что все европейские интеллектуалы не стоят нежности и милосердия этой простой женщины, которая столько сделала, чтобы спасти одну человеческую жизнь? Его жизнь. Он не знает, на что решиться. Докторша бросает ему спасательный круг:
— Вы ведь были совсем маленьким, когда она вас подобрала?
— Ну, не таким уж маленьким.
— Слишком маленьким, чтобы понять, чем она занимается.
— Она была певицей в кабаре.
— Правда?
— Да. Певицей в кабаре.
— И ничего больше?
Гамлиэль кусает губы: в мозгу его, словно молнии, вновь возникают жесты, шорохи и ощущения. Илонка склонилась над маленьким мальчиком, свернувшимся в клубочек на софе. Она целует его в лоб и шепчет: «Петер, ты спишь? Вот и хорошо. Спи, мой большой мальчик. Спи. Прекрасных снов тебе. Так гораздо лучше». Она выключает свет, прежде чем уйти в спальню. Но Гамлиэль не спит. Сквозь полузакрытые веки он следит за ее движениями. Она не одна. С ней пришел мужчина. Гамлиэль узнает его: это молодчик из кабаре, главарь венгерских фашистов, нилашист. Он ловит приглушенные и странные звуки, исходящие из спальни. Смысла и значения их он не понимает — возможно, не хочет понимать. Это повторяется каждый вечер. Но гости у Илонки разные.
— И ничего больше, — говорит он наконец молодой женщине. — Просто певица. Я слышал, как она поет. Она пела хорошо, даже очень хорошо. От ее голоса вырастали крылья, она словно поднимала вас. И с высоты вы видели землю, как убежище.
Заметила ли докторша, что голос Гамлиэля изменился? Если заметила, то виду не подает. Она улыбается ему уже безбоязненно, он же спрашивает себя, с какого момента стал понимать, чем занимается Илонка.
— Расскажите мне еще о себе, — просит молодая женщина, легко и почти с робостью коснувшись его руки. — А если это вам неприятно, расскажите какую-нибудь историю.
Историю? Но какую же? И отчего именно сейчас, когда весна в самом начале, именно здесь, под этим цветущим деревом, так близко от корпуса, где человеческие существа в страданиях приходят к почти полной утрате разума? Неужели она провоцирует его? Исходя из соображений профессиональных, возможно, медицинских? Неужели она видит в Гамлиэля больного, не сознающего свой недуг? Он решает вспомнить один эпизод, который и сейчас, десятилетия спустя, приводит его в смущение.
— В те времена я был еще молод, иными словами, не имел того, что называют жизненным опытом, — начинает он ровным тоном. — Я только что приехал в Париж. Денег у меня совсем не было, только статус беженца, утвержденный французским консульством, и в этом городе я никого не знал.
…Тогда, в конце 1956 года, было сравнительно легко пересечь границу некоторых европейских стран: тысячи венгров делали это каждый день после того, как их восстание было подавлено танками Красной Армии. Наверное, западные правительства чувствовали свою вину, поскольку этих беженцев принимали лучше, чем их предшественников в 1945–1946 годах. Гамлиэлю не было еще двадцати, когда он сел в Вене на Восточный экспресс, отправлявшийся в Париж. Даже не зайдя в гостиницу, где следовало встретиться с другими эмигрантами, он пошел пешком от Восточного вокзала до улицы Сен-Дени. В Будапеште один товарищ по партии превозносил этот квартал до небес и дал все объяснения, необходимые для достижения цели.
— Приоритет приоритетов для моего товарища? Не смейтесь: познать тайну Творения, заняться любовью.
— Я не смеюсь, — сказала докторша, очень сильно сжав ему руку.
— Для меня это было впервые.
— В двадцать лет?
— Разве это такая уж редкость?
— У некоторых людей все редкость, — сказала она с нежностью. — Каждый миг их существования одновременно предсказуем и непостижим. И вы, мой бедный друг, мне кажется, к ним принадлежите.
— Ради Бога, не жалейте меня, я…
Гамлиэль обрывает фразу на полуслове, и глаза его зажигаются мрачным огнем.
— А я… я жду продолжения вашей истории, — говорит докторша.
— Она не слишком красивая.
— Я не люблю слишком красивые истории. Я всю жизнь слушаю истории совсем другого рода.
…В тот день, спускаясь по улице Сен-Дени, Гамлиэль почувствовал, как желание взрывается в нем тысячей ярких лучей. Он не знал, куда смотреть, как отвечать на кокетливые призывы. Накрашенные, дерзкие, вызывающе одетые женщины обращались к нему по-английски, по-немецки, но только не по-венгерски. Однако он благодаря журналисту из Будапешта и лицейским урокам понимал французский. И выбрал ту, которая обещала ему на этом языке целый час райского наслаждения, правда мило попросив заплатить несколько сотен франков за вход.
В крохотном гостиничном номере, чьи стены и мебель пропахли плесенью, она начала быстро раздеваться. Гамлиэль замешкался.
— Ты хочешь, чтобы я разделась совсем? — со скучающим видом спросила она. — Это будет дороже.
— Не стоит, — ответил он сдавленным голосом.
— Как хочешь. Но ты давай поторапливайся, милый, — сказала она, сняв трусики кроваво-красного цвета и бросив их на засаленное кресло. — Я не могу весь день ждать.
Гамлиэль, с пылающими щеками, стянул брюки и аккуратно сложил их. Женщина, лежавшая в постели, начала терять терпение:
— Ну, где же мой подарочек?
Он не понимал.
— Деньги, — раздраженно объяснила она. — Должок отдай.
Порывшись в карманах пиджака, он протянул ей несколько бумажек.
Она пересчитала их и сжала в кулаке.
— Хорошо. Давай.
— Подожди, — сказал Гамлиэль.
Он мог только смотреть на нее. Лежа на грязной постели с раздвинутыми коленями, она раздраженно подгоняла его:
— Сколько раз тебе повторять, ангел мой? Не могу я здесь всю сучью жизнь пролежать, сам знаешь. Иди сюда и бери то, что твое.
— Подожди.
— Чего ты ждешь? Революцию или Мессию?
Он покраснел. Как любой еврей, он знал, что должен каждую секунду бытия ожидать Мессию, даже если Тот медлил с приходом, но никогда ему не пришло бы в голову, что Спаситель может появиться в таком месте.
Внезапно женщина приподнялась на локте.
— Скажи-ка, гаденыш, ты что, не хочешь меня? Я тебе не нравлюсь? Быть может, тело мое тебе противно?
— Да…
Он тут же спохватывается:
— Я хочу сказать, нет. Но не сейчас. И не так.
— Слушай, а ты, часом, не извращенец? Нет? Тогда кончай вешать лапшу на уши. Иди сюда и покончим с этим!
Гамлиэль смотрел на ее недоброе лицо, полусогнутые ноги… и чем больше смотрел, тем сильнее его охватывал страх.
— Это в первый раз, — сказал он охрипшим голосом.
Она расхохоталась.
— Девственник, о-ля-ля! Ты моя удача, иди сюда быстрее!
Не в силах справиться со смятением, Гамлиэль поспешно оделся и удрал.
— Опасно смотреть туда, куда не следует, — делает вывод докторша. — Именно поэтому любовью занимаются с закрытыми глазами, вы ведь с той поры это узнали?
— Я узнал многое, — отвечает Гамлиэль.
Ему хочется прикоснуться к пальцам, к руке, погладить волосы, затылок, лицо, ощутить тепло и призыв ее тела, раскрыть ей губы, примириться с жизнью и с живыми, но он боится показаться смешным. А впрочем, что может со мной случиться? Меня оттолкнут? Вся моя жизнь состояла из череды отталкиваний. Когда я говорил, меня просили помолчать. Когда не раскрывал рта, требовали объяснений. Никогда мне не удавалось быть самим собой. Даже в любви.
Он несмело протягивает руку к Лили Розенкранц, но та качает головой.