Время неприкаянных

Впрочем, это отчасти моя профессия.

Я пишу, чтобы научиться перечитывать.

…Нынешней ночью, хотя и была она довольно спокойной, то есть без воздушных налетов, архиепископу Щекешвароша монсеньору Яношу Бараньи приснился кошмарный сон. Он в Ватикане, ожидает аудиенции у папы. Голова у него пылает, он ищет первое слово, верное слово, свидетельствующее о покорности и смирении. И не находит его. В смятенном мозгу кружатся обрывки фраз, похожие на ложно благочестивые молитвы, которые нашептывает коварный дух. Что делать, Всевышний Господь, что делать? Без этого первого слова не придут другие, все погибнет, творение Божье будет проклято. Архиепископ чувствует, как его охватывает паника: время мчится вскачь, закусив удила. Через несколько минут откроется дверь, и он преклонит колени перед преемником святого Петра. Который велит ему подняться и рассказать о своей миссии. А он, бедный грешник из далекой провинции, будет все так же искать первое слово. Помоги мне, Господи, помоги мне. Внезапно перед ним возникает мать и встряхивает его за плечи. Она давно умерла, спящий архиепископ это знает. Но тогда что делает она здесь, в этой комнате? Зачем явилась в его сон? Он хочет задать ей вопрос, но тут дверь открывается так легко, что не тревожит даже муху, сидящую на золотой ручке. И старый архиепископ не может сдержать вопль ужаса… Это ангел смерти. Который велит ему приблизиться…

Гамлиэль перечитывает абзац. Последняя фраза ему не нравится. Зачеркнув ее, он пишет:

…Дверь открывается: прекрасный собой величественный молодой еврей неторопливым жестом приглашает архиепископа войти и сесть. Но архиепископа словно парализовало. Кто этот еврей? Откуда в нем эта почти королевская властность? Тогда мать приходит ему на помощь: «Ты слишком долго не знал, что Христос тоже еврей, сынок. Это моя вина. Мне следовало объяснить это тебе, когда ты был маленьким. Но теперь… — Теперь что, мама? — Теперь ты знаешь…»

Что любопытно: это сновидение не в первый раз тревожит ночной покой архиепископа.

Гамлиэль нисколько не сомневается, что Жорж Лебрен — добрый христианин, но в вопросах теологии скорее невежда — ничего не поймет в этом романе, которого так долго ждет. Который жаждет получить. Этот роман необходим ему так же, как больному любовнику, чтобы не опозориться, необходим наркотик. Еще живя в Париже, Гамлиэль показал Лебрену первые страницы, написанные тогда по-французски. Этому языку некогда учил его «друг» — клиент? — Илонки, бывший корреспондент агентства Франс-Пресс в Будапеште. И Гамлиэль настолько быстро овладел им, что вызвал ревность у писателя, каковым считал себя Жорж Лебрен. С тех пор этот человек не отстает от него: прошло много лет, Гамлиэль живет уже в Нью-Йорке, но это ничего не меняет. Книга запала Лебрену в душу, он грезит о ней, повторяя это в письмах или по телефону и каждый раз, когда их пути пересекаются: «Роман принадлежит мне. Если ты не отдашь его, я тебя убью. Более того: ты пожалеешь о том, что вообще появился на свет». Тем хуже для него. Разумеется, Гамлиэль совершил ошибку. Не следовало знакомить своего «подельника» с едва начатой рукописью. Пусть катится ко всем чертям. Пусть сам выкручивается, чтобы найти других рабов. В этой истории Гамлиэль будет говорить от своего имени. Пора пришла.

Гамлиэль бредет по темному, сонному кварталу Бруклина. Это уже немолодой мужчина. У него согбенная спина вечного странника, который стремится скрыть свою тайну и неуклонно приближается к зданию, где царит безмолвие всеми забытых. Он не знает, что его ждет, но чувствует, что на кон поставлена судьба. Сумеет ли он отвести от нее угрозу или хотя бы примириться с ней?

Зачем он думает о тех сумбурных сюжетах, что сочинял когда-то, чтобы было чем заплатить за квартиру, для писателей-любителей, называвших себя профессионалами? Любовные романы для молоденьких продавщиц, невероятные приключения а-ля Рокамболь в экзотических странах, финансовые интриги, грязные полицейские расследования — бумагомаранье, а не литература. Ни одна из этих историй не имела размаха и плотности той, которую он всегда хотел написать. Замысел животрепещущий, всеобъемлющий: он требовал полного самоотречения, углубленного изучения множества источников. Зарождение христианства и его метаморфозы. Его догматы. Отрицание им любых проявлений сексуальности, малейших признаков сомнения. Апостолы и их весть. Отцы Церкви и их антисемитские сочинения: как объяснить эту ненависть к детям Израиля? Соотношение Библии и Нового Завета. Полное доминирование Сына, сокрытие Отца посредством всевозможных манипуляций. Ватикан и его иерархическая структура, своды законов, нравы, обряды, власть и ее пределы. Позорное молчание Пия XII в годы преследований и истребления евреев, широкий кругозор Иоанна XXIII. Какой теологический смысл заключен в целибате, наложенном на кюре и монахинь? Что такое архиепископ? Как им становятся? И как открывают в себе мистика? Что нужно совершить, дабы обрести тайное знание Учителей, одаренных редкими и ужасными качествами? Чтобы рассказать о странном событии, поставившем лицом к лицу сановника католической церкви и постигшего суть Каббалы рабби, Гамлиэль должен был стать экспертом. Порой ему казалось, что путь избран верный — книга опирается на источники, но на следующий день он все перечеркивал, сознавая, что рассказанный эпизод требует иного продолжения, отличного от придуманного им. Какого? Он сам не знал. Ему удастся найти ответ в другой раз. В другой раз? Вот мантра неприкаянных странников, говорил себе Гамлиэль, вечный изгнанник. В другой раз — это когда? Завтра, позже. В иной жизни? В ином существе? Нужно будет вернуться назад. С запасом других документов, новых свидетельств. Обратитесь в соседнее окно.

Поспешим оговориться, что Гамлиэль, чужак этой истории, на самом деле уже вовсе не чужак. У него, как у всех людей, есть удостоверение личности, адрес, связи, знакомства, привычки и даже прихоти, причуды. Но живущий в нем беженец держится настороже, готов подвергнуть сомнению усвоенные представления и установленный порядок вещей. Говорят, что подвергшийся пытке мужчина и изнасилованная женщина навсегда останутся в этом состоянии — то же самое можно сказать и об изгнанниках. Бывший беженец остается беженцем на всю жизнь. Он вырывается из одного изгнания, чтобы нырнуть в другое, нигде не чувствует себя дома, никогда не забывает, откуда приехал, не теряет ощущения, что живет здесь временно. Счастье для него — это краткий миг покоя. Любовь, которую именуют вечной? Одно мгновение. Для человека в его положении каждый шаг предстает приближением к концу.

Стало быть, час подведения итогов вот-вот пробьет?

С некоторых пор Гамлиэль чувствует, что стареет: все эти штучки, которые он больше не может себе позволить — обнять юную деву, заиметь детей, уехать в незнакомые далекие страны, научиться играть на виолончели, бежать за автобусом, испытать пароксизм радости под безмолвным небом, не боясь бессилия, рядом с женщиной, чье тело трепещет жизнью. Накапливаясь, годы обретают тяжесть — они тянут вниз. Гамлиэль быстрее устает. Бывает, ему не хватает воздуха, он становится рассеянным. Чаще испытывает потребность вздремнуть. Он прожил несколько жизней, но сколько же ему осталось? Растратил он бесконечно много. Юность оказалась бесплодной? Александр Великий умер в тридцать три года, Спиноза в сорок три, Баал-Шем-Тов[3] в шестьдесят. Моцарт, Пушкин, Рильке, Герцль: своим кратким и бурным существованием они оплодотворили время. А он, Гамлиэль? Кто будет носить его имя? Что останется после него? Бесчисленные слова — но только не те, которым он хотел дать жизнь. Суета сует: все смехотворно. И вечное сожаление его — музыка. Как бы он хотел поступить в консерваторию! Паритус Кривой говорил: «Когда слова начинают петь, я начинаю танцевать». Вокруг него, Гамлиэля, танцует мир. Сам же он танцевать так и не научился.

3

Исраэль Баал-Шем-Тов (1700–1760), основатель хасидизма. Его фамилия буквально означает «обладатель доброго имени».