Страница 115 из 151
Конечно, перестройка византийской литературы в XI—XII вв. (напоминающая, кстати сказать, развитие западноевропейской литературы XII столетия) была и медленной, и непоследовательной. Кое-что из новых принципов можно заметить уже в литературе X в., и наоборот, старые приемы и методы не только доживают до XII столетия, но и переживают его. Византийская литература XII в. остается в рамках средневековых изобразительных средств: речь идет скорее о тенденции к новому, нежели об утверждении нового.
X столетие было временем расцвета византийской агиографии. Один из самых замечательных памятников житийной литературы этого времени — «Житие Василия Нового», написанное его учеником Григорием6. Как и классическое житие VIII — IX вв., оно по форме является рассказом о добродетели и чудесах святого мужа, который духовным взором проникал в будущее и пребывал в трогательном единении с сотворенной богом вселенной: даже брошенный в море, он избегает гибели, ибо дельфины выносят его на берег. Но это сходство лишь формальное, и «Житие Василия» принадлежит новому этапу византийской литературы прежде всего в силу подчеркнутой индивидуальности автора-рассказчика и постоянного авторского вмешательства в повествование. Григорий то и дело покидает своего героя, чтобы рассказать о себе: он, оказывается, не любит чеснок; у него есть крохотный проастий, куда он отправляется осенью на уборку урожая; развратная женщина Мелитина старалась соблазнить его и, отвергнутая, наслала на него тяжкую болезнь.
Но Григорий не просто рассказывает о себе: старший современник мистика Симеона Богослова, он живет страстной жаждой спасения. Его мысль постоянно возвращается к грехам, совершенным им, к сомнениям, его охватывавшим. Он с трепетом ждет смерти и расплаты за земную жизнь. Дважды повествование прерывается видениями Григория. Первый раз ему является во сне прислужница Василия Феодора и рассказывает о своем вознесении на небо и нисхождении в ад. Демоны и ангелы столпились у тела умиравшей Феодоры, шумно споря между собой, пока смерть незримо отсекала ее члены и, наконец, дала ей горькое питье, отделившее душу от тела. Через добрых два десятка «мытарств» (τελωνια, буквально: «таможни») должна была пройти душа Феодоры, возносимая ангелами, и каждый раз демоны обвиняли ее в соответствующем грехе — лжи, высокомерии, сребролюбии, блуде; и если собственных ее достоинств не хватало, чтобы миновать загробную таможню, ангелы, как золотом, уплачивали заслугами Василия, который щедро снабдил ими свою прислужницу (мотив этот весьма сходен с католическим учением о сверхдолжных делах святых). Феодора рассказывает Григорию и об аде, о горьких муках грешников, бесчисленных, как песок морской, страждущих от голода и жажды и оглашающих воздух жалобными воплями. Впрочем, описаниеада в житии весьма схематично и не идет ни в какое сравнение с чеканно разработанной картиной «Божественной комедии».
Второе видение Григория — Страшный суд — куда более детализовано. По звуку трубы из гробниц были извергнуты тела умерших; снова раздался трубный глас, и все люди были собраны в одном месте — тогда нельзя было различить ни пола, ни возраста, только лица праведников сияли, а лица грешников были покрыты гноем, нечистотами, грязной пеной. На челе грешников виднелись надписи: убийца, вор, иконоборец, павликианин. Сверкали молнии, раздавались раскаты грома, полки сил небесных в грозном молчании сходились на суд. И вот, наконец, ароматом наполнился воздух и в славословии ангелов на светлом облаке явился Христос; возрыдали, ужаснувшись, грешники, и само небо трепетало, как кожа, а земля — словно древесный лист. Немного было праведников — грешников гораздо больше; судья отвернул от них свой взор, и они, напрасно молившие о помиловании, были низринуты в огненное море.
Если «Житие Василия» пронизано мистической религиозностью, трепетным ожиданием кары за грехи, то, напротив, очень часто житие X в., если можно так выразиться, обмирщается, и в старом агиографическом обличий выступает сплошь и рядом светская повесть. Такой светской повестью в форме жития является сказание об Илье Новом (ум. в 903 г.) — страннике, который исходил и изъездил почти весь мир7. Илья родился в сицилийском городе Энне, принадлежавшем еще византийцам: когда Энну захватили арабы, Илья, совсем юноша, был продан в рабство, но попал в руки какого-то христианина, который отвез его в Африку. Чудом вырвавшись из неволи, Илья отправился в Иерусалим, затем посетил Сицилию, Спарту, Эпир, Калабрию. Подобно всем святым, Илья, конечно, чудотворец, но совершенные им чудеса, как правило, порождены его странствиями и путевыми приключениями: он переправляется через бурлящий поток, в жаркий день разыскивает источник.
Сюжет странствований — традиционен для агиографии: многие житийные герои проводили годы в трудных скитаниях, переживая приключения на дорогах. Но их странствия обычно пронизаны благочестивой идеей: они ищут мощи, идут на поклонение святым местам, ведут борьбу с демонами — и при этом время от времени возвращаются в родную монашескую обитель. От этого благочестия в значительной мере свободно житие Ильи Нового.
Еще больше оснований считать светской повестью «Житие Марии Новой»8. Она была младшей дочерью армянского вельможи, переселившегося в Константинополь при Василии I. Выйдя замуж за некоего Никифора, Мария поселилась во фракийском селе Камара, принадлежавшем ее мужу. Здесь она родила двух сыновей, Ореста и Вардана, но старший умер пяти лет. Когда болгарский царь Симеон вторгся во Фракию, семье Никифора пришлось перебраться в город Визу. Там умер второй сын Марии, но она родила еще двоих, один из которых стал монахом, а другой стратиотом. Судьба Марии сложилась несчастливо: муж заподозрил ее в блуде с рабом Димитрием и так жестоко избил, что Мария умерла от побоев.
Мария не совершила удивительных деяний, достойных святого. Она вышла замуж, родила четырех сыновей, была добра к рабам и крестьянам и умерла от побоев мужа — вот и вся ее несложная женская судьба. И надо думать, именно заурядность ее жизни особенно способствовала пробуждению сочувствия и жалости читательниц и слушательниц. «Обмирщение» агиографии конца IX — X в. проявляется и в том интересе к воинам и особенно к полководцам, который обнаруживают некоторые агиографические памятники. В «Житии Василия Нового» с большой симпатией обрисован Константин Дука — полководец, которого автор наделяет сказочными чертами: нет такой силы, что могла бы противостоять ему, а когда он стремительно летит на сарацинов, из ноздрей его скакуна вырывается пламя. Герой «Жития Евдокима»9 — тоже полководец, о религиозных подвигах которого агиограф ничего не знает. Но зато он рассказывает, что Евдоким был похоронен (вопреки христианскому обряду) в пышной одежде «стратопедарха».
Более позднее «Житие Луки Стилита»10 (ум. в 979 г.) по форме представляет собой легенду о святом столпнике, проявившем чудеса терпения. И вместе с тем житие переносит нас в среду мелких вотчинников, знакомит с бытом и образом мыслей византийского рыцарства. Родители Луки названы «благородными»; они богаты и даже во время голода располагают запасами хлеба и кормов для скота; в то же время они занесены в стратиотские списки и обязаны нести военную службу; со стратиотской службыначинает свой жизненный путь и Лука, надменно отказывающийся от государственных продуктовых выдач и питающийся присланными из дома яствами.
Агиограф Луки, которому, по всей вероятности, близки интересы византийского рыцарства, развивает во введении к житию своеобразную теорию о различии ступеней святости: он говорит о необходимости «различать многообразие состояний, ведущих к небесному». Низшую ступень занимает толпа (πληδος), которая ограничивается только строгим исполнением заповедей. Довольно значительное число лиц стремится превзойти установленное в заповедях: одни из них живут среди мирского, но не испытывают вреда от общения с миром, другие же принимают монашество и обитают в киновиях. Третья ступень — это те немногие, которые выбирают отшельническую жизнь, совершенно отказываясь от мира. И уже совсем мало тех, кто идет дальше отшельничества: они, оставив землю, живут на столпах, подобных башням, в чистом воздухе, среди птиц.