Изломанный аршин

И очень много — как охранная грамота. Прекратите, дескать, дорогие доброжелатели отечества, беспокоить органы запросами типа: quousque tandem, Catilina? когда же, наконец, оборзевшего купчишку высекут на съезжей или / и забреют ему лоб? Проспитесь. И в следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем со своим суконным рылом критиковать политику партии в области литературы.

Опять же, и самому правопорядку местному внятный сигнал: клиент не ваш, отвяньте. Формальный-то повод прикопаться был: социальное положение сомнительное. По-прежнему купец? Прекрасно. Только предъявите, будьте добры, свидетельство (ежегодно возобновляемое), что состоите в гильдии, т. е. уплатили членский взнос и перерегистрировали свой бизнес. Ах, нет больше бизнеса? пакет акций винзавода продан? а журнал это понятно, что тю-тю. Стало быть, приписывайся, любезный (с этой минуты — исключительно на «ты»), к мещанскому обществу, забирай документы сыновей из гимназии, а если вдруг самому принесут повестку из военкомата — не взыщи.

У Полевого имелся парадный фрак, из левой петлицы которого застенчиво так выглядывал аннинский крестик — за активную работу в оргкомитете промышленной выставки 31 года. А в 32-м вышел указ, по которому эта Анна в петлице автоматически даёт пожалованному ею купцу потомственное почётное гражданство (тогда опять «вы», и от рекрутской повинности свободны, от телесного наказания изъяты, мальчикам что в гимназию, что в университет — welcome!), — но распространяется ли действие указа на награждённых ранее? а считался ли Полевой на день подачи заявления всё ещё купцом? — В Петербурге разберутся, а покамест не мешайте спокойно работать человеку, чьи сочинения читает государь. Лично.

Хотя как раз эту-то статью — про Петра — навряд ли прочитал. Очень надо. Про страуса не в пример интересней и не без пользы для себя. А к образу безбашенного пращура литература обращается известно для чего. Спекулируют на ассоциации по якобы сходству. Пишут: Пётр, —подразумевают: Николай. Как он велик. Да шалишь, Пушкина не переплюнут. Лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен. Вот мастерство. Буквально все простишь.

А насчёт индульгенции Полевому — очень сомневаюсь. Навряд ли император сартикулировал так именно, как Бенкендорф транслировал: готов поощрять во всех полезных трудах.

Что́ там, в предыдущем параграфе, произошло за кулисой — вообще загадка. Понятно, что, сопровождая главу государства в поездках по стране, Бенкендорф исполнял функции начальника личной охраны и поэтому действительно мог в любое время зайти в кабинет без доклада. Но представить себе: царь, попивая какао, сидит за походным компьютером, просматривает пушкинскую почту, — вдруг врывается Бенкендорф с каким-то журналом в руках и кричит: а Полевой-то наш какая светлая голова! напрасно мы его обидели, ах, до чего напрасно! нельзя разбрасываться людьми, способными так верно излагать ваши, в. и. в., предначертания! Создавать такие блестящие тексты, как этот! И суёт Николаю в руки журнал: не уйду, пока не ознакомитесь!.. Нет, моя фантазия пасует, хоть убейте.

Скорее дело было так (вот ведь оборотец: простой, как сучок, и такой же неправильный; а удобный): ещё за завтраком граф обронил à propos: да, кстати — помните, в. и. в., как великие княжны всё допытывались, произрастает ли реально в жарких странах анчар, древо яда, или Пушкин выдумал его для аллегории? Мне нынче доставят один здешний журнал с ботанической статьёй, и при ней даже будто бы чудная английская картинка; желаете видеть? как доставят, тотчас принесу.

Вот и принёс. И не преминул упомянуть, что журнал — затея Полевого:

— Который, однако же, скрывает своё имя: вы ведь знаете, министр просвещения против него предубеждён. А, между прочим, Полевой пишет в самом прекрасном духе; я нашёл в этом же нумере статью о памятнике Петру Великому: бездна сведений и необыкновенно утешительный взгляд на вещи. Прочитав подобную статью, — да только где они у нас, подобные? это фактически первый опыт историософской публицистики, — каждый поймёт: прошедшее России было удивительно, её настоящее более чем великолепно; что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение. Это вот здесь, между анчаром и страусом.

Николай же, поводив своими оптическими датчиками по журнальным полосам (начав, натурально, с той, на которой политипаж анчара), выдал в звуковом диапазоне реакцию типа: ну-ну; может, значит, когда захочет; всегда бы так.

После чего Бенкедорф возвратился к своим болванам, — и далее по тексту, см. выше.

И это был оптимальный результат. Лучшего данная спецоперация принести не могла. Если бы с этой статьёй к Николаю явился — что непременно случилось бы не позже как через неделю — уже подзабытый, наверное, вами Уваров, — тут не то что сюжету конец, а не стоило бы и начинать; по крайней мере, я не взялся бы: ну ещё одна несчастная жертва царизма, — подумаешь.

Ну да, колоритный пикейный жилет из народных низов; пропагандировал достижения европейской буржуазной культуры; незаконно (а впрочем, поделом) репрессирован за некий текст, представлявший собою плод случайной связи космополитизма (известно какого) с бедняжкой Nationalité.

Она, предположим, распростёрлась среди пасущихся овечек на изумрудной, мягкой, как шёлк, мураве и забылась в мечтах, а он совершал очередной разведывательный полёт; внезапный порыв нескромного зефира обнажил некоторые наши преимущества; ну-ка, ну-ка, — в гордом за импортными очками взоре блеснула развратная любознательность: что это там такое сквозит? что тайно светит в этой смиренной наготе? Безродный снизился, рассмотрел — а потом спикировал и безжалостно нанёс свой точечный удар.

И вот перед вами дитя нечаянного греха, несчастный урод, двухголовый текст; сочинитель, без сомнения, сам был такой же мутант — упёртый православный западник. В Кунсткамеру его! в стеклянную банку, и залить спиртом. А не трактаты о нём трактовать.

Нет, это счастье Полевого, что Николай, увлечённый мыслями о свойствах анчара, не вник в тезисы подброшенной политпрограммы. И граф Бенкендорф тоже хорош! В конце концов, мы же взрослые люди. Обязаны отдавать себе — и не только, не только себе! — отчёт в употребляемых нами метафорах. «Не Европу звать в Россию, но России надобно вступить в Европу», — это как?

Вы ведь, если не ошибаюсь, не интервенцию вооружённую (для которой, увы, руки оказались покамест коротки) имеете в виду? И даже не модернизацию оборонной инфраструктуры: завести телеграф (настоящий!), проложить дороги (в том числе железные), построить, в первую голову, мосты.

Тут вы были бы отчасти правы: необходимость назрела. А, например, Пушкин — наоборот, отчасти не прав, предлагая — разумеется, в частном письме и в шутку — на проект сооружения железной дороги между Петербургом, Москвой, Нижним Новгородом и Казанью (подал на высочайшее имя некто фон Герстнер такой проект) откликнуться в манере всё того же незабвенного Великого Петра:

— А спросить у немца; а не хочет ли он — — —?

Цена вопроса — и верно, чудовищная: 3 миллиона (впрочем, откаты, сопутствующие распилу такого госзаказа, немца неприятно удивят). Однако на чём, хотелось бы знать, думает Пушкин перебрасывать, в случае чего, к линии фронта боевую технику (живая-то сила — ладно, добежит)?

Но вам-то, вам-то военный потенциал — вообще до лампочки. Уровень благосостояния — и подавно, тем более что наш — западного определённо повыше; см. в одном из предыдущих параграфов цитату из Пушкина, а понадобится — найдём и у Белинского: в России, чтобы умереть с голоду, надо допиться до такой фазы, когда организм начисто отторгает любую закусь.

Что же вас не устраивает? Чего ради не терпится господину Полевому «вырвать дерево России из почвы Азии и пересадить его в Европу»? Для какого такого «движения вперёд»? Империя — не избушка; верноподданному не дано судить, где у неё перёд, где зад; это тайна.

Помним, помним пресловутую теорию «невещественного капитала»: якобы чем больше в стране ума, тем страна богаче, сильней и счастливей; ну, допустим.