Изломанный аршин

Но в задаче ничего не сказано о детях. А семеро — это же системный фактор!

Прокормиться пером (или иглой; или шилом) в одиночку — это не фокус — по крайней мере пока на товар есть хотя бы минимальный спрос (в крайности — переводи детективы, пятачок пучок).

А ты попробуй в отсталом, кастовом обществе, сверхрезким рывком поднявшись из придонного слоя, поддерживать статус, которого добился талантом, трудом и деньгами, — поддерживать его, говорю, теперь уже без денег, только талантом и трудом. Чтобы жена одевалась, как дамы из общества, и сыновья получили хорошее образование, а дочери — возможность выбора, — и всё это исключительно на твои гонорары. Что ещё ты там бормочешь? Оставить детям в наследство незапятнанное имя? Ну-ну.

Один сын скоро умрёт, другого посадят. Будут и ещё дети. У них, наверное, появятся свои и тоже умрут, и т. д.29 От всех от них останется лежать в траве чёрный каменный брусок не более как в локоть высотой, а верхняя грань — примерно с ладонь. На грани выщерблено мелким почерком: П. Н. Полевой с правнуком Анатолием. И никаких дат. П. Н. — это Пётр, один из троих самых младших; сокурсник Писарева (Дмитрия; вы с его дядей в 20-е годы так ожесточенно пикировались) и тоже литератор (посредственный, увы). Анатолий, надо полагать, был строителем социализма. Как они с прадедушкой отыскали друг друга в траве, кто же знает; повезло. А вам с Алексеем — не особенно.

Насчёт же незапятнанного имени — хотите стишок? Слушайте:

Нет подлее до Алтая

Полевого Николая,

И глупее нет от Понта

Полевого Ксенофонта.

Толком, собственно, и неизвестно, кто сочинил. Напечатано впервые за бугром в книге неизданных стихотворений Пушкина, 1861 год. Вяземский, пользуясь служебным положением (в это время он был уже зам. министра, представьте, руководитель Главлита), конечно, добыл этот том; в его экземпляре возле этого четверостишия помета его рукой: Соболевский. (Вы ведь с Соболевским были приятели, верно? Ну вот; одна из родственниц г-жи СНОП так и поясняет в примечании: типичная дружеская эпиграмма. Но учтите: Вяземский — мемуарист не самый правдивый.)

Чтобы этот камушек лёг в эту траву и над ним прохожий мог припомнить эти чудные рифмы, детей надо было покамест кормить и одевать и покупать им книжки, и возить в гимназию.

А не просто — как третьему подопытному г-жи нашей Авторши — сочинять без передышки и с оказией отсылать исписанную бумагу в Петербург или Москву, а там Греч или Полевой напечатают и отдадут все деньги сестре, а она разделит поровну и разошлёт братьям. Ему-то, литератору Марлинскому, не нужно ничего, потому что по жизни он — рядовой Бестужев и погибнет через минуту или завтра.

Ему не надо уговаривать ростовщика одолжить ещё десять тысяч, поскольку, дескать, вы же понимаете обстановку: книжный рынок и так-то тесен и перегрет, а «Библиотека для чтения» совсем его обрушила. Эту сумму, о которой мы говорим, должен был дать перевод «Путешествия Дюмон-Дервиля», — и, действительно, книгопродавец Улитин купил весь тираж — но в рассрочку; а чуть не на следующий день объявил себя несостоятельным и прекратил платежи; труд целого года ушёл за несколько клочков бумаги: по этим распискам ничего не получить. Но я имею серьёзную надежду на весьма значительный грант, который безусловно позволит мне привести в порядок все мои дела. В частности — вернуть сумму, о которой сейчас вас прошу, сполна и даже раньше условленного срока.

Теперь долг только по этим двум векселям составил 20 тысяч. (Притом что на руки получено, за вычетом процентов, тысяч 17.) В сущности, всё уже было непоправимо.

Если бы сразу же, тогда же, в 34-м, он вступил в службу (советовали! настойчиво предлагали) в какой-нибудь архив или мануфактурный комитет, к 37-му имел бы чин (обещали продвинуть быстро), достаточный, чтобы преподавать. Хоть в Дворянском полку, хоть в Межевом институте, да мало ли заведений, неподведомственных Минпросу. А по совместительству — в той же Коммерческой академии. Нормальные деньги, непротивная работа, разные дополнительные выгоды (максимум лет через десять — потомственный дворянин, плохо ли? очень облегчает детям жизнь). Писать — как все: в свободное время — да на здоровье.

Но скажем прямо: заносчив, самонадеян, высокомерен был внутри себя этот кроткий человек. Слишком дорожил своим именем. Воображал, что Николай Полевой — это звучит гордо. Что быть Николаем Полевым не может никто другой. А губернским, допустим, секретарём — кто угодно. Чуть ли не надеялся он своим примером поднять самооценку недворянской молодежи. Или даже — вообще престиж среднего класса. Опять же, полагался на свои дарования, познания, работоспособность.

Скоро он понял, что это был ошибочный расчёт.

Но уже в конце 35-го сворачивать было поздно. С двадцатитысячным-то долгом. Это ведь тот же рак: не избавиться от опухоли своевременно — пиши пропало.

Оставалась надежда на грант, действительно. Но только она одна.

§ 16. Нечто о лице. Ось времени. Европейская альтернатива

Накинуть, что ли, на него внешность. Чтобы, значит, из ФИО кто-нибудь как будто глядел, и хорошо бы — не урод.

Ишь когда спохватился.

А — не хотелось разводить ЖЗЛ. Мы тут всего лишь разбираем инцидент из истории мнений. Какая исписанная бумажка какую бьёт.

Что ещё остаётся — по крайней мере, от нас, от мнителей, счастливцев праздных? Наши бумажки (если не успеем сжечь) плюс бумажки про нас — насколько мы были скучней даже наших бумажек.

Мнения у него, видите ли, были. Чёрта ли в его мнениях. Тем более он их, говорят, переменял, как перчатки.

Ну или, предположим, не переменял.

Правда не волнует: мало ли правд. А справедливость лицеприятна. Изволь задобрить. Кто не виноват — должен быть хоть немного симпатичен. Ср. канон иконописи: толстых, например, мучеников не бывает; ни курносых; ни мучеников — коротышек.

Без выраженных физических недостатков, однако с какой-нибудь особой приметой (беллетристика и сыск тоже на том стоят) — разумеется, выдуманной: это такой мнемонический приём. Желаешь справедливости — будь, пожалуйста, узнаваем; будь хотя бы различаем. А мнения — они же ничьи, потому что принадлежат, кому хотят; как вообще слова; как Лаура; как деньги.

Чтобы не ходить за примером далеко: году так в 250-м, при императоре Деции I (он же — Дакийский Величайший) в гарнизоне Севастии Армянской (ныне территория Турецкой Республики) начальник особого отдела полковник Марцелл накрыл подпольный кружок армянствующих, то ли жидовствующих. В кружок входили рядовые Аттик, Агапий, Евдоксий, Катерий, Истукарий, младшие офицеры Пактовий и Никтополион. Покидая под разными предлогами расположение части, эти семеро, по сообщению внедрённого агента, сходились в зелёнке в условленном месте и по очереди читали вслух сочинения, порочащие общественный и государственный строй. Впрочем, на следствии (с неизбежными юридическими формальностями: «по плечам и по чреву воловьими жилами, и затем им были сокрушены зубы») арестованные отрицали свою связь с сепаратистами, лелеющими преступную мечту отделиться от империи, создав суверенную, т. н. Великую Армению. Так, рядовой Катерий шамкал, что против царя Деция не агитировал, а только распространял тезисы «бессмертного царя Христа». Такую же позицию заняли («за что были осуждены и биты кольями») Истукарий, Пактовий и Никтополион. От Аттика же, Агапия и Евдоксия не удалось добиться ни слова. Всех семерых, естественно, приговорили к высшей мере через сожжение. Спустя семьдесят с лишним лет, при Константине Великом, — естественно, реабилитировали, но тут и встал вопрос: как их почитать. Понятно, что поимённо, но торжествующая справедливость требовала знать каждого в лицо, — а была груда золы, да и ту давно разметало ветром; мнений же все погибшие придерживались одних и тех же.