Страница 13 из 98
Князь (рассматривает). Так! Нет сомнения: её рука... а! проклятая, негодная... (Несколько успокоившись.) Ну, любезный Подлецов, благодарю тебя; довольно! Я тебя не забуду. Ты, кажется, просил представить тебя. (Подлецов кланяется.) Поди, кликни ко мне Ванюшку. (Подлецов уходит.) Вот, что́ слава? И стихи мне пишут, да ещё кто? Какой поэт! А тут... Говорят: счастье знатным; они всё за золото купят! Vanité des vanities! Я ли ей не давал, не дарил, а она... Спасибо Подлецову: он раскрыл мне глаза; теперь, сударыня, вы узнаете... (Входят Камердинер и Подлецов.) Ванюшка! Если от нея придут ещё с запискою, вытолкай вон — понимаешь?
Камердинер. Слушаю-с. (Уходит.)
Князь. Ещё, любезный Подлецов, у меня есть дело к тебе. Узнай-ка ты повернее, с кем теперь интрига у... (Близ внутренних дверей кабинета слышен шум и голос Камердинера.) Что́ там? дерутся, что ли? (Дверь с шумом растворяется; виден Камердинер, который не пускает щегольски одетую молодую даму.)
Подлецов. Ваше сиятельство! это Любовь Ивановна сама!
Князь. Как, сама?
Любовь Ивановна (дает пощечину Камердинеру и вбегает в кабинет). Меня не пускать к нему?! (Насмешливо приседает перед Князем.) Что это значит, ваше сиятельство? Бездельник Ванюшка смеет запирать мне дверь?
Князь (с досадою и с восторгом). Ах! как она мила!
Любовь Ивановна (Камердинеру). Пошёл вон! (Глядя на Подлецова.) Извольте выйти!
(Подлецов смотрит на Князя; тот даёт ему знак; Подлецов и Камердинер уходят.)
Следует сцена ревности. За ней — сцена негодования оскорбленной невинности. Наконец — сцена примирения. Всё это — весьма сомнительного качества. Сократим, сократим.
Любовь Ивановна (плачет). Ах, боже мой! преодолею ли я когда-нибудь мою привязанность к тебе, мою любовь... Отелло мой! скажи: чем ты умел пленить меня, твою бедную, обманутую Эдельмону?
Князь. Милый друг! Ты любишь меня после моей несправедливой ревности, подозрений! Прости меня! У меня в жилах восточная кровь! Вот тебе ломбардный билет... Ох! возьми его...
Любовь Ивановна. Нет! мне тяжелы такие сцены! Знаешь ли, что я могла умереть с тоски и досады... ах!..
Князь. Она лишается чувств! Боже мой! скажи, что я должен ещё сделать, говори, требуй.
Коварная нахалка требует, разумеется, чтобы Князь немедленно уволил секретаря, — после недолгого препирательства добивается своего — с хохотом убегает.
Финал. На воображаемой авансцене — трое.
Князь (Подлецову). Извольте подать в отставку; вы мне не нужны...
Подлецов. Ваше сиятельство! пощадите, помилуйте!
Князь. Извольте, сударь, требовать отставки, или я вас выгоню. — Уф! Ванюшка! веди меня... мне надобно отдохнуть...
(Уходит, поддерживаемый Камердинером.)
Подлецов (стоит долго в задумчивости). Итак — десять лет ползанья, поклонов, грехов, и что́ наградою! (В отчаянии бежит вон.)
Камердинер (входит с другой стороны). Ушёл? По делам бездельнику! Любовь Ивановна согнала секретаря, а я, Иван Иванович, поставлю на его место другого! Барин прибит девчонкою, дела отложены до завтра, а просителям я пойду сказать, что его сиятельство занят и не может никого допустить к себе. Неужели у многих бар так проходит утро в кабинете? (Смеётся.) Не знаю! мы люди тёмные...
Воображаемый занавес.
Имени автора в журнале нет, но почему-то все и так знали, что автор — Николай Полевой. Гадали, прогуливаясь по бульварам и вдоль прудов: не подошлёт ли князь Юсупов к Полевому своих лакеев — побить его палками. А что? Это было бы так в духе XVIII столетия: самого Вольтера подобным образом проучил шевалье — как его — де Роган. Личность русского второй гильдии купца вполне прикосновенна: ну подаст он жалобу мировому судье; тот в лучшем случае постановит взыскать за бесчестье штраф — и авторствуй потом, и проповедуй романтизм — с битой-то рожей.
— Нет, господа, ничего этого не будет, не прежнее время. Оттепель. Диктатура закона. Кстати, entre nous: государь, как слышно, не совсем доволен стихами Пушкина к его сиятельству, даже отчасти удивлён. Князь и там, в сферах, немножко надоел — всех утомил — достал; думает, раз спал с бабушкой, так ему всё можно. Ан не всё.
Юсупов никаких противоправных действий себе не позволил, а накатал телегу в инстанции. Те отреагировали моментально: турнули Сергея Глинку из цензоров, лишив даже пенсиона. (Глинка знал, что это рано или поздно случится, — был, говорят, лучшим цензором в мире: якобы подписывал всё не читая. Но тут не так: Полевого-то фельетон в «Телеграфе» он, безусловно, прочёл, а Пушкина стихи в «Литгазете» — сам признавался после — не успел. Вот и пропустил личность — чуть ли не ФИО Знатного Барина. А перескажи Подлецов пушкинское послание не так близко к тексту — фиг бы Юсупов доказал, что Беззубов — карикатура на него. Прочие аргументы — вроде того, что имена собачек идентичны, — всерьёз не работали, а тут не отопрёшься: в сатире выведен тот самый человек, которому посвящено послание, — а оно слишком известно кому посвящено.)
А Полевого только вызвали куда следует — к Волкову, жандармскому генералу в Москве — и предупредили. Ограничились профилактикой. Что вы хотите — диктатура закона. Без пяти минут правовое государство. Жить стало лучше, жить стало веселей. Чугунный цензурный устав 1826 года заменён алюминиевым 1828-го. Нельзя наказывать автора за текст, опубликованный с дозволения цензуры. Если текст или какое-то место в нём вызывает сомнение — оно должно быть истолковано в пользу автора. И, кстати, сын за отца тоже не отвечает, но это к слову.
Наступает не календарный — настоящий девятнадцатый век, сословные перегородки осыпаются. (Кто был купцом, тот станет — не нынче завтра — потомственный почётный гражданин.) И сатира нужна. Невзирая на лица. Гоголи нужны, Щедрины. Вот уже из «Горя от ума» опубликована и даже на театре разыграна чуть не треть. Идите спокойно работайте, Николай Алексеевич, ваши статьи читаются с огромным интересом, — только, мы вас умоляем, за межи правового поля ни-ни. Шаг вправо, шаг влево — сами знаете: в России журналист ошибается один раз.
Самое смешное, что Полевой, похоже, повёлся на всю эту пургу про XIX век. Потому что верил в рыночную экономику, как всё равно Гайдар, — что она выведет в люди множество новых читателей, благодаря чему разбогатеет и поумнеет страна — которой тогда станет наконец в тягость крепостное право и, наоборот, понадобится как воздух — конституция.
§ 4. Принцип торможения. Чернильная война. Нечто о Прекрасной Даме
Кстати, мечтать о конституции (например, на сон грядущий), да хоть об отмирании государства, до середины 1830 года считалось — не вредно. Считалось — генеральная линия текущим своим отрезком всё ещё тянется к этой точке. Поскольку решений последнего съезда — ну или сейма (Варшава, 1818 год) — никто не отменял. А там, если помните, в докладе (правда, закрытом) Александра I было французским языком сказано:
— Дорогие польские товарищи! Торжественно заверяю: нынешнее поколение россиян будет жить при монархии конституционной! Давайте, воспользовавшись накопленным вами конструктивным опытом, немедленно опробуем эту модель. Ваш великий почин будет подхвачен во всех уголках страны, как только, так сразу.
(Синхронный перевод: «Образование, существовавшее в вашем краю, дозволяло мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений и которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи Божьей, распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким образом вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости», и проч.)