Страница 23 из 137
Пока остальные живо обсуждали свое положение, Вильгельм сидел, задумавшись. Ему хотелось наедине поговорить со стариком, — он мечтал и страшился услышать что-нибудь о Мариане и пребывал в жестоком смятении.
Его не могли оторвать от дум заигрывания вновь прибывших дам; но вспыхнувшая перебранка заставила его прислушаться. Выяснилось, что Фридрих, белокурый мальчуган, который прислуживал Филине, на сей раз решительно не пожелал накрывать на стол и сервировать кушанья.
— Я обязывался услужать вам, — кричал он, — а не быть на побегушках у всех на свете.
Они ожесточенно заспорили. Филина требовала, чтобы он исполнял свои обязанности, он же наотрез отказывался; тогда она, не долго думая, заявила, чтобы он убирался, куда ему заблагорассудится.
— Вы думаете, я не могу без вас прожить? — выкрикнул он, упрямо повернулся, вышел и, связав свой узелок, выбежал вон из дома.
— Ступай, Миньона, — приказала Филина, — добудь что нам надобно! Позови слугу и помоги подавать на стол.
Миньона подошла к Вильгельму и, по своему обычаю, лаконически спросила:
— Это нужно? Это можно?
— Делай, дитя мое, что велит тебе мамзель, — отвечал Вильгельм.
Девочка все приготовила и целый вечер исправнейшим образом прислуживала гостям.
После ужина Вильгельм постарался увести старика одного на прогулку; после расспросов о том, как ему жилось последнее время, разговор перешел на прежнюю труппу, и Вильгельм отважился наконец спросить о Мариане.
— Не говорите мне об этой мерзкой твари, — вскричал старик, — я дал зарок не вспоминать о ней.
Вильгельма напутала такая вспышка, однако еще больше растерялся он, когда старик начал поносить ее распущенность и развращенность. Как был бы он рад пресечь этот разговор; но теперь ему поневоле пришлось выслушивать громогласные излияния старого чудака.
— Мне стыдно былой к ней привязанности, — продолжал тот. Но знали бы вы ее поближе, то, конечно, оправдали бы меня. Она была так мила, так проста и добра, так приветлива! Словом, во всех отношениях приятна. Никогда бы я не подумал, что наглость и неблагодарность — главные свойства ее натуры.
Вильгельм уже собрался с духом, готовясь услышать о ней наихудшее, но вдруг с удивлением заметил, как смягчился голос старика, — речь его стала прерывистой и совсем оборвалась, когда он достал из кармана носовой платок, чтобы утереть слезы.
— Что с вами? — воскликнул Вильгельм. — Что дало столь внезапный и крутой поворот вашим чувствованиям? Ничего не скрывайте от меня, в судьбе этой девушки я принимаю больше участия, нежели вы полагаете; так откройте же мне все.
— Мне почти нечего рассказывать, — ответствовал старик, вновь переходя на обычный строгий и досадливый тон. — В жизни не прощу ей всего, что мне пришлось из-за нее вытерпеть. Она всегда доверчиво относилась ко мне, — продолжал он, — я же любил ее, как родную дочь, и еще при жизни жены решил взять к себе, вырвав ее из рук старухи, наставления которой не сулили ей добра. Но жена умерла, и план мой рухнул.
К концу пребывания в вашем родном городе, — а тому без малого три года, — я подметил, что она загрустила, а на мои вопросы только отмалчивалась. Наконец мы собрались в путь. Она поместилась в одной со мною карете, и тут я заметил, да и сама она призналась, что ждет ребенка и очень боится, как бы наш директор не выгнал ее. Вскорости он тоже обнаружил это и тотчас расторг с ней контракт, все равно истекавший через полтора месяца; заплатил, сколько ей причиталось, и, не слушая никаких резонов, бросил ее на дрянном постоялом дворе ближайшего городишка.
— Черт бы побрал всех гулящих девок! — сердито выкрикнул старик. — А эту особливо. Сколько она мне в жизни отравила часов! К чему рассказывать, какое участие я принимал в ней, что делал для нее, как болел за нее душой и даже на расстоянии о ней заботился. Лучше кинуть свои деньги в воду, лучше убивать время на дрессировку шелудивых псов, чем отдать хоть каплю внимания подобной твари. Как было дальше? Сперва я получал благодарственные письма и весточки из мест ее пребывания, а затем ни слова, ни даже благодарности за деньги, которые я послал к ее разрешению. Да уж, притворство и ветреность как нельзя удачнее сочетаются в женщинах, чтобы уготовить им легкую жизнь, а честным малым — много горьких минут!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Нетрудно представить себе, в каком состоянии духа возвращался домой Вильгельм после этой беседы. Вскрылись все старые раны, и вновь ожило сознание, что она не так уж была недостойна его любви. Расположение к ней старика, похвалы, которые помимо воли прорывались у него, воскресили перед нашим другом все ее очарование; даже в явных обвинениях вспыльчивого актера не было ничего такого, что могло бы ее опорочить в глазах Вильгельма. Ведь он сам признавал себя соучастником ее прегрешений, а за молчание, казалось ему, нельзя было ее порицать; наоборот, оно натолкнуло его на грустные думы, он представил себе, как она роженицей и молодой матерью без поддержки скитается по свету, скитается, должно быть, с кровным его детищем, и от этих мыслей у него щемило сердце.
Миньона его дожидалась и посветила ему на лестнице. Поставив свечу, она попросила дозволения развлечь его нынче вечером одним из своих акробатических фокусов. Он предпочел бы уклониться, тем более что не знал, чего ему ждать. Но отказать такой доброй душе никак не мог. Немного погодя она появилась вновь. Под мышкой у нее был ковер, который она расстелила на полу. Вильгельм ей не препятствовал. Вслед за тем она принесла четыре свечи и поставила по свече на каждый угол ковра. Когда она вслед за этим принесла корзиночку с яйцами, намерение ее стало яснее. Искусно отмеряя шаги, она принялась ходить взад-вперед по ковру и раскладывать яйца на определенном расстоянии, потом позвала гостиничного слугу, умевшего играть на скрипке. Он встал со своим инструментом в углу; Миньона завязала себе глаза, подала знак и, словно заведенный механизм, начала двигаться под музыку, подчеркивая кастаньетами такт и напев.
Ловко, легко, быстро и четко выполняла она танцевальные па. Так смело и решительно вонзалась носком между яйцами и рядом с ними, что казалось, вот-вот она либо раздавит одно, либо в стремительном повороте отшвырнет другое. Но нет! Она не задела ни одного, хотя проскальзывала сквозь ряды то мелким, то крупным шагом, а то и прыжками, под конец же почти что ползком.
Безостановочно, как часы, совершала она свой путь, и странная музыка всякий раз наново подхлестывала все возобновляющийся и набирающий размах танец. Вильгельм был заворожен странным зрелищем; он позабыл свои заботы, следя за каждым движением милого сердцу создания, и только изумлялся, насколько полно выражался в этом танце характер девочки.
Она была строга, суха, резка, а в плавных позах скорее величава, чем нежна. В эти мгновения он вновь испытывал к Миньоне то чувство, которое не раз уже являлось у него. Ему хотелось взамен собственного ребенка заключить в свое сердце это заброшенное существо и, прижав к груди с отцовской любовью, пробудить в нем радость жизни.
Танец пришел к концу. Миньона осторожно ногами подкатила яйца друг к дружке, собрала в кучку, ни одного не забыла, ни одного не повредила и сама стала рядом, сняв повязку с глаз и завершив выступление поклоном.
Вильгельм поблагодарил ее за то, что она так превосходно и неожиданно исполнила танец, который ему хотелось посмотреть. Он приласкал ее, пожалел за то, что она так посудилась, и обещал ей новое платье, на что она с жаром воскликнула:
— Твоего цвета!
Это он тоже обещал, хоть и не знал толком, что она имеет в виду. Она сложила яйца, взяла под мышку ковер, сносила, нет ли у него каких приказаний, и вышмыгнула в дверь.
От скрипача он узнал, что все последнее время она из сил выбивалась, напевая ему мотив, пока с голоса не научила играть танец, который был знаменитым фанданго. Она даже предлагала заплатить за труды, но он ничего не взял с нее.