Страница 49 из 118
И опять в тесной комнате долгое молчание. Хоуард сидел ошеломленный, он не знал что сказать. В замешательстве опустил глаза и увидел на столе руки молодого человека. Чарентон положил руки на стол перед собой и как-то странно их сжал — пальцы переплетены, ладонь левой руки вывернута кверху, ладонь правой — книзу. Большие пальцы скрестились. Заметив недоуменный взгляд старика, Чарентон пристально посмотрел на него и тотчас разнял руки.
И чуть вздохнул.
— Как вы сюда попали? — спросил он.
— Я пытался вернуться в Англию с несколькими детьми…
И Хоуард сызнова поведал свою историю. Молодой человек слушал спокойно и не сводил со старика проницательных пытливых глаз. Выслушав до конца, он сказал:
— Думаю, вам незачем особенно беспокоиться. Вероятно, вас оставят на свободе, позволят жить в каком-нибудь французском городке.
— Боюсь, что будет иначе, — сказал Хоуард. — Видите ли, они считают, что я связан с вами.
Чарентон кивнул.
— Так я и думал. Поэтому нас посадили вместе. Очевидно, подыскивают еще козлов отпущения.
— Боюсь, что так, — сказал Хоуард.
Молодой человек встал и отошел к окну.
— С вами все обойдется, — сказал он наконец; — Улик против вас нет и взять их неоткуда. Рано или поздно вы вернетесь в Англию. — В голосе его сквозила печаль.
— А вы? — спросил Хоуард.
— Я? Мне крышка, — сказал Чарентон. — Насчет меня им все ясно.
Хоуард не верил своим ушам. Казалось, перед ним разыгрывается какой-то спектакль.
— По-видимому, оба мы в трудном положении, — сказал он наконец. — Может быть, ваше тяжелее… не знаю. Но вы можете оказать мне одну услугу. — Он огляделся по сторонам. — Если бы достать лист бумаги и карандаш, я переписал бы свое завещание. Вы его засвидетельствуете?
Чарентон покачал головой.
— Здесь ничего нельзя писать без разрешения немцев, они просто отберут написанное. И ни один документ с моей подписью не дойдет, до Англии. Придется вам найти другого свидетеля, мистер Хоуард.
— Понимаю, — вздохнул старик, потом сказал: — Если я выберусь отсюда, а вы нет, может быть, я сумею для вас что-нибудь сделать? Выполнить какое-нибудь поручение?
Чарентон усмехнулся.
— Никаких поручений, — отрезал он.
— Неужели я ничего не могу сделать?
Молодой человек быстро взглянул на него.
— Вы знаете Оксфорд?
— Прекрасно знаю, — сказал Хоуард. — Вы там бывали?
Чарентон кивнул.
— Я был в Ориеле. Это вверх по реке, мы туда часто ходили, там запруда, мостик, а рядом старая-престарая гостиница, серый каменный дом. Все время журчит вода, и рыба скользит в прозрачной глубине, и цветы, повсюду цветы.
— Вы имеете в виду гостиницу «У форели» в Годстау?
— Да… «У форели». Вы знаете это место?
— Конечно, прекрасно знаю. По крайней мере, знал сорок лет назад.
— Побывайте там как-нибудь в жаркий летний день, — сказал Чарентон. — Посидите на низкой каменной ограде, поглядите на рыбу в пруду и выпейте за меня кружку пива.
— Если я вернусь в Англию, я это сделаю, — сказал Хоуард. И опять оглядел убогую, безвкусную обстановку с претензией на роскошь. — Но может быть, я могу кому-нибудь что-то от вас передать?
Чарентон покачал головой.
— Нет у меня никаких поручений. А если бы и были, я не передал бы их через вас. В комнате почти наверняка есть микрофон, и Диссен подслушивает каждое наше слово. Потому они и свели нас тут. — Он огляделся. — Микрофон, вероятно, за одной из этих картин.
— Вы уверены?
— Безусловно. — Он повысил голос и заговорил по-немецки: — Вы зря теряете время, майор Диссен. Этот человек понятия не имеет о моих делах. — И, чуть помолчав, продолжал: — Но вот что я вам скажу: в один прекрасный день придут англичане и американцы, и вы будете в их власти. Они будут не так деликатны, как после прошлой войны. Если вы убьете этого старика, вас публично вздернут на виселице, и ваш труп останется гнить на ней в назидание всем другим убийцам.
Он обернулся к Хоуарду.
— Пускай слышит, это ему полезно, — спокойно сказал он по-английски.
Старик встревожился.
— Напрасно вы так с ним говорили. Это вам не поможет.
— Мне уже ничто не поможет, — возразил Чарентон. — Со мной, можно считать, покончено.
Хоуард поежился от этой спокойной уверенности.
— Вы раскаиваетесь? — спросил он.
— Нет, честное слово, нет! — Чарентон мальчишески засмеялся. — Нам не удалось попасть в Адольфа, но мы его здорово напугали.
Позади отворилась дверь. Оба круто обернулись: вошли немецкий ефрейтор и солдат. Солдат прошагал в комнату и остановился возле Хоуарда. Ефрейтор сказал грубо:
— Kommen Sie[105].
Хоуард встал. Чарентон улыбнулся ему.
— Что я вам говорил? Прощайте. Желаю удачи!
— Прощайте, — ответил старик.
И ничего больше не успел прибавить. Его вытолкали из комнаты. Когда его вели по коридору к выходу, он увидел распахнутую дверь и за нею уже знакомого гестаповца в черном мундире, разъяренное лицо мрачнее тучи. Со сжавшимся сердцем Хоуард вышел между конвоирами на залитую солнцем площадь.
Его отвели обратно к Николь и детям. Ронни бросился к нему.
— Маржан учил нас стоять на голове! — выпалил он. — Я уже умею, и Пьер умеет. А Биллем нет, и девочки тоже не могут. Смотрите, мистер Хоуард, смотрите!
Дети вокруг стали на головы. Николь тревожно смотрела на Хоуарда.
— Вас не тронули?
Старик покачал головой.
— Они надеялись через меня что-нибудь выведать у молодого человека по фамилии Чарентон.
И он коротко рассказал ей о том, что произошло.
— Вот так они и действуют, — сказала Николь. — Я слышала об этом в Шартре. Чтобы добиться своего, они не всегда пытают тело. Они пытают душу.
Долгий день медленно клонился к вечеру. Взаперти в маленькой камере все задыхались от жары, и не так-то просто было развлекать детей. Им нечего было делать, не на что смотреть, и нечего было им почитать. Николь и Хоуард выбивались из сил, поддерживая мир и прекращая ссоры, и это для них оказалось даже отчасти благом: некогда было раздумывать о том, что впереди.
Наконец немецкий солдат принес им ужин — черный кофе и длинные ломти хлеба. За едой дети развлеклись и отдохнули; старик и девушка знали — насытясь, все скоро захотят спать. Когда солдат вернулся за посудой, его спросили о постелях.
Он притащил набитые соломой тюфяки, жесткие подушки и всем по одеялу. Николь и Хоуард приготовили постели, и усталые за день дети сразу охотно улеглись.
Долгие вечерние часы проходили в томительном бездействии. Старик и девушка сидели на своих тюфяках и невесело раздумывали; порой перекинутся несколькими словами и снова замолчат. Около десяти собрались спать; сняли только верхнее платье, легли и укрылись одеялами.
Хоуард сносно спал в эту ночь, но Николь почти не спала. Очень рано, еще до рассвета дверь камеры с грохотом распахнулась. Появился ефрейтор в полной форме, со штыком на поясе и в стальной каске. Он потряс Хоуарда за плечо.
— Auf![106] — приказал он и знаками велел старику встать и одеться.
Николь, немного испуганная, приподнялась на локте.
— Мне тоже вставать? — спросила она.
Немец понял, покачал головой.
Натягивая в полутьме куртку, Хоуард повернулся к девушке.
— Наверно, опять допрос, — сказал он. — Не тревожьтесь. Я скоро вернусь.
Николь была глубоко взволнована.
— Мы с детьми будем вас ждать, — просто сказала она. — Я о них позабочусь.
— Знаю, — сказал старик. — Au revoir[107].
В холодном предутреннем свете его повели через площадь, мимо церкви, к большому дому, где вывешен был флаг со свастикой. Привели не в ту комнату, где допрашивали в первый раз, а вверх по лестнице. Когда-то здесь была спальня, и кое-что из обстановки осталось, но кровать вынесли, и теперь тут была какая-то канцелярия.
105
идите (нем.)
106
Выходи! (нем.)
107
до свиданья (фр.)