Крысолов. На берегу

Хоуард дернул вожжами, старая кляча тронулась, и они покатили по улице. Движения почти не было, отчасти потому, что французы старались не показываться, отчасти, должно быть, из-за жары. Некоторые дома были, по-видимому, заняты немцами; немецкие солдаты торчали у окон в комнатах с голыми стенами, чистили свое снаряжение — обычное занятие солдат во всем мире. Никто не обращал внимания на навозную телегу.

Среди города, подле высокой церкви, в тени платанов, расположились три танка и полдюжины грузовиков. На каком-то большом здании, выставленный из окна первого этажа, вяло мотался в знойном воздухе флаг со свастикой.

Медленно прошли через город, мимо домов, магазинов, мимо немецких офицеров и немецких солдат. На окраине, где дорога раздваивалась, взяли вправо, и последние дома остались позади. И вскоре в ложбине между полями старик увидел синее, подернутое дымкой море.

Сердце его забилось сильнее. Всю жизнь он любил море, не мог на него наглядеться, надышаться им. Эта туманная синева меж зеленых полей была для него словно частица родины; казалось, до Англии рукой подать. Быть может, завтра вечером он пересечет этот синий простор; он будет с детьми в Англии, в безопасности. Старик тяжело передвигал ноги, но сердце его горело одним желанием — вернуться домой.

Скоро Роза начала уставать; Хоуард остановил лошадь и помог девочке забраться в повозку. Николь уступила ей место и пошла рядом с ним.

— Вот и море, — сказала она. — Теперь вам уже недалеко, мсье.

— Недалеко, — повторил он.

— Вы рады?

Хоуард сбоку поглядел на нее.

— Я был бы очень, очень рад, если бы не одно обстоятельство. Я хотел бы, чтобы вы поехали с нами. Поедемте?

Она покачала головой.

— Нет, мсье.

Некоторое время шли молча. Наконец Хоуард сказал:

— Не могу выразить, как я вам благодарен за все, что вы для нас сделали.

— Для меня сделано больше, — сказала Николь.

— То есть как? — удивился старик.

— Когда вы к нам пришли, мне было очень, очень плохо. Даже не знаю, как вам объяснить.

И опять шли молча под палящим солнцем. Потом Николь сказала просто:

— Я очень любила Джона. Больше всего на свете я хотела быть англичанкой, и так бы и вышло, если бы не война. Потому что мы решили пожениться. Вы бы очень рассердились?

Хоуард покачал головой.

— Я был бы вам рад. Вы разве не знаете?

— Теперь знаю. А тогда я вас ужасно боялась. Мы бы успели обвенчаться, но я была очень глупая и все тянула. — Короткое молчание. — А потом Джон… Джона убили. Да и все с тех пор пошло плохо. Немцы заставили нас отступить, бельгийцы сложили оружие, и англичане бежали из Дюнкерка и оставили Францию сражаться в одиночестве. Потом все газеты и радио стали говорить гадости об англичанах, что они предатели, что они никогда и не думали сражаться заодно с нами. Это ужасно, мсье.

— И вы поверили? — негромко спросил старик.

— Вы не представляете, как я была несчастна, — сказала Николь.

— А теперь? Вы все еще этому верите?

— Я верю, что мне нечего стыдиться моей любви к Джону, — был ответ. — Я думаю, если бы мы поженились и я стала бы англичанкой, я была бы счастлива до самой смерти… Эта мысль очень дорога мне, мсье. Долгое время она была омрачена, отравлена сомнениями. Теперь мне опять это ясно, я вернула то, что утратила. И уже никогда не потеряю.

Они одолели небольшой подъем и вышли к реке; она огибала кучку домов, — это и был Аберврак, — и среди зубчатых скалистых берегов текла дальше, к морю.

— Вот он, Аберврак, — сказала девушка. — Ваши странствия подходят к концу, мсье Хоуард.

Потом они долго вели лошадь молча — по дороге к самой воде и дальше, вдоль берега, мимо цементной фабрики, мимо крошечной деревушки, мимо спасательной станции и маленькой пристани. У пристани стоял немецкий торпедный катер, по-видимому, с неисправными двигателями: средняя часть палубы была снята и лежала на пристани возле грузовика — походной мастерской; вокруг хлопотали люди в комбинезонах. По пристани слонялись несколько немецких солдат, курили и наблюдали за работой.

Путники миновали кабачок и снова вышли в поле. Потом дорога, окаймленная густым шиповником, пошла в гору и привела их к маленькой ферме Лудеака.

У ворот их встретил крестьянин в рыжей парусиновой куртке.

— От Кентена, — сказал Хоуард.

Тот кивнул и указал на навозную кучу во дворе.

— Свалите это сюда и уходите поскорей. Желаю удачи, только нельзя вам задерживаться.

— Мы прекрасно это понимаем.

Он сразу ушел в дом, больше они его не видели. Вечерело, было уже около восьми. Детей сняли с повозки и заставили лошадь попятиться до места, где надо было свалить навоз; там повозку наклонили, и Хоуард стал скидывать груз лопатой. Через четверть часа с этой работой было покончено.

— У нас еще времени вдоволь, — сказала Николь. — Пожалуй, стоит зайти в estaminet, может быть, достанем кофе и хлеба с маслом детям на ужин.

Хоуард согласился. Они уселись в пустую повозку, и он тронул лошадь; выехали со двора и направились к деревушке. С поворота дороги перед ними открылся вход в гавань, солнечную и синюю в мягком вечернем свете. Между выступающими с двух сторон зубчатыми скалами виднелась рыбачья лодка под темно-коричневым парусом, она приближалась; слабо донесся стук мотора.

Хоуард взглянул на Николь.

— Фоке, — сказал он.

Она кивнула.

— Да, наверно.

Подошли к деревушке. Возле кабачка, под равнодушными взглядами немецких солдат, слезли с повозки; Хоуард привязал поводья старой клячи к изгороди.

— Это торпедный катер? — спросил Ронни по-французски. — Можно, мы пойдем посмотрим?

— Не сейчас, — ответила Николь. — Сейчас мы будем ужинать.

— А что будет на ужин?

Они вошли в кабачок. Несколько рыбаков, стоявших у стойки, внимательно их оглядели; Хоуарду показалось, что они с первого взгляда догадались, кто он такой. Он повел детей к столу в углу комнаты, подальше от посетителей. Николь прошла на кухню поговорить с хозяйкой об ужине.

Ужин скоро появился — хлеб, масло, кофе для детей, красное вино пополам с водой для Николь и старика. Они ели, ощущая на себе взгляды посетителей у стойки, и лишь изредка говорили два-три слова детям, помогая им справиться с едой. Хоуарду казалось, настала самая роковая минута их путешествия; впервые он опасался, что его видят насквозь. Время еле ползло, надо было еще дождаться девяти.

Покончив с едой, дети стали беспокойнее. Необходимо было как-то дотянуть до девяти часов, Ронни заерзал на стуле.

— Можно, мы пойдем посмотрим море? — спросил он.

Лучше уж было отпустить их, чем опять привлекать внимание окружающих.

— Идите, — сказал Хоуард. — Можете выйти за дверь и постоять у ограды. Но дальше не ходите.

Шейла пошла с братом; другие дети смирно сидели на своих местах. Хоуард спросил еще бутылку некрепкого красного вина.

Было десять минут десятого, когда в кабачок ввалился широкоплечий молодой парень в кирпично-красном рыбацком плаще и резиновых сапогах. Похоже, он успел уже посетить два-три конкурирующих заведения: по дороге к стойке его шатало. Он обвел всех в кабачке быстрым взглядом, словно лучом прожектора.

— Эй! — потребовал он. — Дайте мне ангельского пер но и к черту sales Bodies.

— Потише. Немцы рядом, — сказал кто-то у стойки.

Девушка за стойкой наморщила лоб.

— Ангельского перно? Вы, конечно, шутите? Обыкновенное перно для мсье.

— У вас что, нету ангельского перно? — сказал парень.

— Нет, мсье. Я о таком и не слыхала никогда.

Новый посетитель не ответил; одной рукой он ухватился за стойку и пошатывался. Хоуард встал и подошел к нему.

— Может быть, выпьете с нами стаканчик красного?

— Идет! — Парень откачнулся от стойки и пошел с ним к столу.

— Позвольте вас познакомить, — тихо сказал Хоуард. — Это моя невестка, мадемуазель Николь Ружерон.

Молодой рыбак уставился на него.

— Мадемуазель невестка? Выражайтесь поаккуратней, — сказал он еле слышно. — Помалкивайте, говорить буду я.