Страница 62 из 62
В церквах, сумрачных и тёмных, когда вы ни зайдёте, — вы увидите около конфессионала людей на коленях, людей плачущих и шепчущих свои грехи, — исповедь тут не прерывается весь год.
И Триана есть в чём каяться, в чём исповедоваться без перерыва.
Путеводители настоятельно рекомендуют не ходить сюда вечером одному.
И труп с навахой между лопаток — вовсе не редкая утренняя находка в Триана.
Днём Триана работает, молится, играет в карты на улице, толпится около кабаков — и ругается, кричит, ругается без конца.
Здесь нет даже неба. Почти не бывает солнца, — в то время как Севилья залита его радостным и горячим светом. Говорите после этого, что Севилья и Триана расположены рядом!
Триана весь день закутана дымом фабрик и заводов.
И эти фабрики отнимают у Триана даже то, что подарила природа всей Испании, — воздух и ясное, голубое, безоблачное небо.
Вечером Триана погружена в совершенную тьму.
Для Триана не полагается ни одного фонаря.
— Им при их жизни свет не нужен!
В домах, в нижнем этаже, нет окон.
— Зачем окна, когда есть дверь?
Двери открыты вечером, и Триана открывает прохожему всю свою жизнь.
Комнаты освещены.
Грязные лохмотья на виду.
И эти настежь открытые жилища нищеты зияют словно раскрытые, гнойные, вонючие язвы.
Триана вечером вскрывает все нарывы и расковыривает все свои струпья.
На балконах женщины в чёрных мантильях стоят, как привидения, едва освещённые падающим сзади из комнаты трепещущим светом подвешенной к потолку коптилки.
И кричат прохожим:
— Psst! Psst! Cabalero!
Это гитаны зажгли свои огни.
Триана редко ходит в Севилью.
В большие праздники, в дни боя быков.
И когда Триана двигается через мост, это — несчастие.
Надо запирать двери, надо держаться в толпе за карманы. Матери не выпускают в такие дни на улицу своих подрастающих сыновей.
Вся Севилья ложится спать раньше.
— Триана!
По узеньким, глухим улицам, словно волки, бродят какие-то люди.
На перекрёстках в длинных чёрных шалях стоят привидения Триана.
Триана несёт с собой преступление, разврат, болезни.
Севилья часто посещает Триана.
И Севилья и весь мир, представители которого съезжаются в Севилью.
Тогда над зияющими, как гнойные язвы, жилищами нижних этажей, — из-за завешенных чёрными шалями выходов на балкон, без умолку трещат кастаньеты.
Припрятав кольца в карман, севильянцы, иностранцы, по двое, по трое, идут по улицам Триана, подняв головы, рассматривая балконы.
— Psst! Psst! Cabalero!
И шали, — там, здесь, — одна за другой спускаются над выходами на балконы.
Полуобнажённая гитана извивается грязным, молодым, но старческим и дряблым телом в бесстыдном танце.
А рядом в комнате её отец и мать, её маленький братишка, её девочка-сестра подпевают песню под звуки её кастаньет.
Подпевают не по бесстыдству. А просто машинально, так как они беспрестанно слышат этот мотив в комнате их дочери.
И когда «cabalero» смущён шумом за стеной, гитана говорит ему:
— Успокойся! Это не кто-нибудь! Это поёт моя мама! И отец.
Они поют, чтоб как-нибудь сократить минуты голода и ожиданья.
Сейчас она вынесет денег, и сестрёнка побежит купить всем поесть.
— А! Это Триана! — с омерзением говорит Севилья.
И относится к Триана, как к неизлечимой болячке.
Триана оскверняет всё своим дыханием. Праздники религию.
Она является со своим развратом в Севилью именно тогда, когда весь город одет в чёрное и погружён в молитву, — на Страстной неделе.
Потому что именно на Страстную неделю в Севилью съезжается много иностранцев и привозят с собой «дуро», — пятифранковики, которые Триана желает заработать.
— А, эта Триана!
Настоящее бедствие разражается над Триана в те дни, когда, в сопровождении бесчисленной полиции, являются пристава.
Собирать налоги на освещение города, на благоустройство, на содержание бульваров из пальм, университет.
Тогда настоящая паника охватывает Триана.
Жители мечутся, пряча свои лохмотья.
Вопли, плач, ругань и проклятия.
Триана имеет и свою часть в удовольствиях.
В дни больших праздников она галдит, молится, целыми часами гуляет по Севильскому собору.
В дни боя быков, около «plaza de toros», — волнуясь, слушает громы аплодисментов и ураганы свистков, доносящиеся из цирка, и спрашивает у счастливцев, выходящих оттуда:
— Хороший удар? Сразу? Кто сейчас? Бомбита? Сколько убито лошадей? Пять? Только?.. Пятнадцать? Ого-го!
И с нетерпением ждёт, когда начнут распродавать мясо запоротых старых кляч и почерневшее, разодранное — убитых бешеных быков.
Я лежал на лугу, который только что скосили в первый раз в эту весну.
Глядел в голубое безоблачное небо, дышал сладким ароматом скошенной травы.
Извозчик, привёзший меня из города, распряг лошадь и пустил её пастись по скошенному лугу.
Всё было тихо и мирно кругом.
Как вдруг, с той стороны, где закутанная дымом, рядом с утонувшей в зелени Севильей, — была Триана, раздался частый и тревожный звон колоколов.
Звон разрастался, разрастался. Сильнее, тревожнее.
Я вскочил.
— Что такое? Над Триана гудит набат!
Извозчик пожал плечами.
— Звонят к мессе.
Триана идёт молиться и каяться, каяться в своих грехах.
Триана…