Крымские рассказы

И она балансирует смело, но искусно.

Я говорил ей не раз:

— Ну, что вам за охота, Анна Николаевна, крутить голову этому Али? Только его от его «настоящего дела» отрываете. Вертели бы головы вашим поклонникам. Мало?

— Ах, вы не понимаете! Это совсем не то. Те надоели! Ну, что в них? Вялые, развинченные, дряблые какие-то. Вот вы, например, тридцать лет, а уж ногу волочите. Про вас даже какая-то посторонняя пожилая дама сказала: «Si jounte et si bien decoré». Вы спросите хоть у Перепетуи Филиппьевны: какие-то безопасные кавалеры! А тут красота, смелость, сила, наглость! Каждую минуту дрожишь! Ах, если бы вы знали, какой он наглец! То есть был! Теперь он при мне дышать не смеет. Но был ужасный. Поехали мы с ним в первый раз кататься. Ну, говорим. Он всё ближе, ближе. Я ничего. Вдруг как обнимет за талию. Понимаете? Я его по руке хлыстом. Лошади хлыст, — и поскакали.

— Ну, а он? Я думаю, был удивлён? Они ведь здесь к этому не привыкли.

— Ничего. Только глазищами заворочал. Видимо, убил бы меня в эту минуту. Гордый народ!

— Ну, а ездить с вами продолжал?

— На следующий день через швейцара лошадей заказала. Он не знал, для кого, и подал. Делать нечего, пришлось ехать. Всю дорогу ни слова. Едет в отдалении. Я уж несколько раз вскрикивала, будто падаю. Ничего.

— Так и ни слова?

— Ни слова, пока не приехали на Учан-Су. «Я, — говорю, — боюсь одна к водопаду идти. Али, проводите меня». Пошёл. Молчит. По дороге велела ему чуть не по отвесной скале спуститься, цветок мне достать. «Какой же ты, — говорю, — „молодца“, ты просто трус. Наши кавалеры — и те бы для дамы цветок достали». Достал. Я бросила.

— Ай-ай-ай! Анна Николаевна! Ну, разве можно с этим дикарём так шутить? Разве они этот ваш «флирт» понимают?!

— Всё понимает, не беспокойтесь! Он у меня всё чувствует! Лицо пятнами пошло, глаза так и бегают. Ну, совсем как зверь приручённый, когда его укротительница бьёт! Того и гляди — бросится.

— Скалы, водопад. Вы вдвоём. Жутко, но интересно.

— Вот, вот! Только вы этого в такой степени не поймёте, как мы: вы не женщина!

— Совершенно справедливо. Ну, а дальше-то что?

— Дальше, дошли до водопада, и я его к себе приблизила…

— Анна Николаевна!

— Так только. Около своих ног посадила, шапочку, золотом расшитую, сняла, по волосам глажу.

— Ну, а он?

— Сидит, только дышит тяжело. «Не трогай, говорил, барина, моих волос. Не могу держать себя, когда мой волос трогаешь!»

— А вы?

— Я… поцеловала его в голову, отскочила в сторону и говорю: «Ехать пора. Я обедать тороплюсь». Бледен, как смерть. Дышит тяжело, голос даже какой-то хриплый стал. «С ахвицером знакомым обедать будешь?»

— С офицером, говорю, и со штатскими. Много будет народу. Едем, а то опоздаю. Глаза кровью налились, горят. Вот это ревность!

— Ну, а дальше что у вас?

— Ездил каждый день то в Массандру, то на Учан-Су, то в Мисхор. В Алупку как-то ездили. В Орианде в развалинах дворца вечером сидели. Словом, крымский флирт, как по нотам… То приближу, то отдалю.

— А большего он не требует?

— А хлыст?! Он у меня смирный. Чего же ему ещё? Я его целовала.

— Как?

— Очень просто. Взяла и поцеловала. Разве это грех? Его же золотой цепочкой ему руки назад связала, подошла и поцеловала… долго, долго, у него даже в глазах помутилось. С тех пор каждый раз, как поедем кататься, ласково так говорит: «барина, возьми цепочка вязать руки!»… Ну, да этого часто позволять нельзя…

— По правилам флирта?

— Да, по правилам флирта.

— Хорошенькое занятие!

— Ничего себе. Я у него спрашивала: хороша я, Али?

— Очень, — говорит, — хорош. Так хорош, что и сказать нельзя.

— Лучше, говорю, Перепетуи Филиппьевны?! — Вот злится, как сказать!

— Вы знаете, он её побил недавно!

— Как же, рассказывал. Я очень смеялась. Ну, да ведь то Перепетуя Филиппьевна. Они, эти красавцы, совсем как мы, женщины. Помните: «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Впрочем, и я с ним иначе как с револьвером не езжу.

— А он знает?

— Несколько раз прицеливаться приходилось,

— А он?

— Убей, — говорит, — от тебя и смерть мне мил! Какова каналья! Словами романса заговорил! Но красив в эти минуты он изумительно!

И Анна Николаевна со смехом запела из «Маскотт»:

— Вы знаете, он, бедняга, даже похудел и побледнел за эти дни?

— Ничего. Это к нему идёт.

— А в парикмахерской у нас целые революции происходят. Фиксатуару столько на усы истребляет, что даже парикмахер жалуется. Всё чтоб быть «харушим».

— Вот дурак! Однако я заболталась с вами! Он меня уж часа два с лошадьми у подъезда ждёт. Пожалуй, ещё к вам приревнует. Зарежет, а мне вас будет жаль, потому что вы умный и за мной не ухаживаете.

— Merci за комплимент. Дофлиртуетесь вы с этим азиатом, Анна Николаевна!

— Ничего. Бог не выдаст, ухаживатель не съест.

— Не кончится это добром, — глядите!

— Нечего и глядеть, я скоро уезжаю, а он… Перепетуя Филиппьевна подарит ему новый пояс с бирюзой, — он и утешится. Вот и весь конец!

Анна Николаевна уехала внезапно, даже ни с кем не простившись. У неё всегда и всё делалось «вдруг».

Я узнал об её отъезде из разговора Али со швейцаром гостиницы.

— Совсем уехала барина? — мрачно спрашивал Али.

— Совсем, совсем! — улыбался швейцар. — Тебе очень кланяться велела.

— В Севастополь, говоришь, уехал?

— В Севастополь.

— На «паруходе» уехал?

— На «паруходе», на «паруходе». Проваливай! Тебе из 32-го велели лошадей подавать: двух в дамском седле, одну в мужском. Она, небось, теперь уж к Севастополю подъезжает.

Али процедил сквозь зубы:

— Та-ак!

Повернулся и пошёл.

Через два часа я его встретил одного на Ливадийской дороге.

Он, заметив меня, ухарски приподнял свою золотом расшитую шапочку и крикнул:

— Прощай, барын.

Вытянул нагайкой своего гордого крымчака и крупной иноходью полетел в гору.

А через три дня почта привезла нам из Севастополя местную газету, где среди злободневных происшествий значилось:

«Убийство на романической подкладке».

«Вчера на приморском бульваре крестьянин Ялтинского уезда, по профессии проводник, татарин Мегемет-Али, ударом ножа убил наповал дворянку Анну Николаевну X., одесситку, приехавшую только за день до этого на наши морские купания из Ялты. Проходившие мимо слышали, как убийца за минуту до преступления грозил покойной: „я тебе убиток сделаю“, а она, очевидно, не поняв его угрозы, отвечала ему со смехом: „какие хочешь, такие убытки и делай“…

Да и кто ж догадается, что у этих азиатов убить человека называется „сделать убиток“!»

 Последние лучи

 Ярко-красные ветви люцены, обвивавшие террасу, рдели на солнце. Кипарисы бросали короткие тени на мелкие камешки, которыми усыпана дорожка. Развесистый платан, бессильно опустив свои длинные пышные ветви, дремал, истомлённый полуденным зноем.

Было невыносимо душно.

А между тем молодая женщина на террасе куталась в пуховый платок, словно от какого-то внутреннего холода.

Картина, довольно обыкновенная в Ялте. Но я чуть не вскрикнул: «Надежда Викторовна!» когда дама, сидевшая на террасе, повернулась ко мне лицом.

Через минуту я целовал её руку, — бледную, исхудалую руку, с голубыми жилками, которые просвечивали сквозь прозрачную кожу.

— Надежда Викторовна… Вы здесь… в глухой сезон… какими судьбами?..

Она сделала недовольную гримасу.

— Разве вам недостаточно ещё этих бледных, исхудалых рук, этого лихорадочного румянца, этих прозрачных, словно восковых ушей?.. Вспомните, какою вы меня встречали в Москве. Посмотрите, какой жар, зной, духота кругом. Всё живое попряталось. Даже кузнечики перестали трещать в траве. А я сижу на самом солнцепёке и кутаюсь в тёплый платок… меня знобит! Неужели вы всё-таки не можете догадаться и хотите, чтоб умирающий сам вам подтвердил: я умираю… Ну, да. У меня чахотка, и меня послали умирать в Ялту. Садитесь.