Страница 8 из 39
Жена валялась по дивану и вопила в истерическом припадке:
— Зачем вы женились, когда вы нищий? Зачем загубили чужую молодую жизнь?
Лавочник требовал уплаты и грозил подать к мировому.
— Мне надоело свои деньги получать по мелочам. Я и до дилехтора дойду! Я в своём полном праве!
Кухарка орала в кухне нарочно, чтобы слышно было в комнатах, что она «у нищих жить больше не согласна».
И Артемий Филатович убежал из этого ада.
Он шёл по улице, ничего не замечая, ничего не видя перед собою, кляня день, час, минуту своего рождения.
Как вдруг на перекрёстке какой-то улицы его обдало грязью с головы до ног.
Брызги грязи, вылетавшие из-под резиновых шин, залепили одно стекло у очков.
Обстоятельство довольно обыкновенное во всяком городе, где есть грязь, бедняки, которые ходят пешком, и богачи, которые летают на резине.
Но Артемию Филатовичу, именно в эту минуту, показалось, что ему нанесли страшное оскорбление, ударили по лицу.
Ему, нищему, кинули грязью в лицо, ему, труженику, ему, отдавшему всю свою жизнь на воспитание…
Он поднял голову.
С пролетавшей мимо коляски на резине кланялся ученик IV класса, Подгурский Алексей, в узенькой «прусской» фуражке, в ловко сшитой «в талию» шинели.
Кланялся насмешливо, иронически, как показалось Артемию Филатовичу.
Да мог ли он иначе кланяться? Он резиновыми шинами обдал с ног до головы грязью бедняка-учителя, которого глубоко презирал за его бедность.
— Мальчишка… дрянь… негодяй…
У Артемия Филатовича слёзы подступили к горлу.
Он стоял на месте с сжатыми кулаками.
— Ну, погоди же!
На следующий день, едва Артемий Филатович вошёл в коридор классов, как к нему подлетел Подгурский.
Чистенький, изящный, немножко франтоватый, как всегда, с тщательно расчёсанным, приглаженным пробором, с «гривкой», кокетливо спускавшейся на лоб, в новенькой, ловко и красиво сидевшей курточке, с белыми манжетами, выглядывавшими из-под рукавов золотыми запонками, с чёрной широкой лентой с золотой монограммой, свесившейся в виде цепочки из бокового кармана, тип, образчик, идеал школьного франтовства.
— Извините, Артемий Филатович… Я, кажется, вас вчера обрызгал… Но, право, это не нарочно… Кучер не сдержал: лошадь молодая, несёт… Я хотел тогда же извиниться, но лошадь…
Он ещё смеет говорить ему в лицо про лошадей, про кучеров, хвастаясь, рисуясь…
— Пошёл прочь… мальчишка!..
— Жираф идёт… злющий! — объявил дежурный.
Класс затих.
Артемий Филатович, действительно, вошёл в класс мрачнее тучи.
Молча раскрыл журнал, не глядя на класс, выдержал паузу, и среди мёртвой тишины, такой тишины, что слышно было, как муха прожужжит, раздался его голос, звучавший на этот раз каким-то резким металлическим оттенком:
— Подгурский Алексей.
Тот вышел «к доске».
— Отвечайте сегодняшний урок.
Подгурский начал.
— Не так!
Подгурский начал снова.
— Не так!
Ученик остановился, он то бледнел, то краснел, на глазах выступили слёзы. Он замолчал
— Ну-с, г. Подгурский?
— Я… я не знаю… я не выучил урока.
— Единица.
Артемий Филатович с чувством, с толком, с расстановкой поставил огромную единицу, «во всю клетку» журнала.
— На место!.. Надо уроки учить, а не на лихачах кататься, в юнкерских фуражках… Прусский юнкер какой!
Самое страшное уже случилось: единица была поставлена.
Подгурский был обижен, обозлён, стал дерзок и немножко нахален:
— Ни на каких лихачах не ездил. Нам не зачем на лихачах ездить. У папы, слава Богу, свои лошади есть! И фуражку ношу такую, какую папа позволяет. И никакого отношения к ученью моя фуражка не имеет. Вот что.
Артемий Филатович побагровел.
— Молчать!.. На место!.. Смеешь ещё разговаривать!..
Он никогда не говорил с учениками на «ты», всегда держался сухого и официального «вы» с этими «бестиями». Но теперь он не владел собой.
— Мальчишка… дрянь… негодяй…
— На место я пойду, а ругаться вы не имеете никакого права! — ворчал Подгурский, идя на место.
— Вон из класса!..
Артемий Филатович кричал так, что слышно было в соседних классах.
Подгурский круто повернулся на каблуках и дерзко, вызывающе, большими шагами вышел из класса.
Артемий Филатович не помнил, что делал: рвал, метал, то ставил единицу, то сам начинал подсказывать ответы и ставил пятёрки слабым ученикам, «назло», «в пику», чтоб «доказать своё беспристрастие».
Едва пробил звонок, возвещающий конец класса, как он бросился в «учительскую» и заявил, что ему надо говорить с г. директором.
— Подгурский Алексей…
— Вы так кричали, — поморщившись, перебил его директор, — что это? На кого это?
— Подгурский Алексей мне нагрубил… Я прошу строго взыскать…
— Подгурский… Подгурский… который это?.. Ах,. помню… Это сын Подгурского… Он, кажется, не дурно учился?
— Да… но он… Он груб… Он позволяет себе…
— Хорошо… Хорошо… Но кричать… Кричать не следует… Это не бурса, знаете… Кричать у нас не следует… Подгурский будет наказан…Но кричать не следовало… Это некрасиво… Мешает занятиям в других классах… Это не педагогично… Я вас попрошу, чтоб не повторялось…
Инспектору было поручено прочитать Подгурскому нотацию перед всем классом.
Подгурского посадили на три часа в карцер.
Подгурский теперь хвастался перед товарищами.
— Это всё за то он мне мстит, что я его, жирафа, вчера с ног до головы окатил грязью… Ну, да будет он у меня помнить!
Война между этим стариком и мальчиком была объявлена. Война не на живот, а на смерть.
Подгурского вызывали «к доске» только для того, чтобы постараться поставить единицу, двойку.
Его ловили, сбивали, — за самые хорошие ответы не ставили больше тройки.
— Жираф мстит, — говорил класс, с интересом следя за этой войной между учеником и учителем.
— Вы списали, — злобным тоном говорил Артемий Филатович, возвращая Подгурскому тетрадку с хорошо исполненным уроком.
— Я не списывал! — холодно отвечал Подгурский, глядя смело и дерзко ему в глаза.
— На место! — кричал Артемий Филатович, и возмущённый этим дерзким взглядом и чувствуя, что Подгурский прав.
Его самого выводила из себя эта глупая война.
Но назад идти было трудно
— Что подумает этот мальчишка? Скажет, что я сдался. Что будет говорить класс?
Войну замечали все.
— Эразмов хочет, кажется, добиться, чтоб его пригласили на приватный урок у Подгурского! — шушукались коллеги Артемия Филатовича.
Он догадывался об этих толках, и чтоб показать своё беспристрастие, после единиц вдруг начал ставить Подгурскому пятёрки.
Он терял голову, задыхался в борьбе.
А борьба шла, не переставая ни на секунду.
Артемий Филатович не мог подойти к доске.
Он чувствовал, что на спину его старого, побелевшего по швам фрака устремлён насмешливый, дерзкий взгляд Подгурского, что тот следит за каждым его движением, подмечает и осмеивает каждый неуклюжий жест «жирафа».
И, оборачиваясь, он встречался глазами с действительно устремлённым на него дерзким, смелым, вызывающим взглядом.
Мальчишка бравировал.
В один из «пятерышных периодов», когда, но выражению класса, «жираф великодушничал», класс посетило приезжее «лицо».
— Приехал, — пронеслось по коридору.
Учеников не выпускали из классов даже во время «перемены».
Надзиратели осмотрели, все ли по форме одеты.
Сторожа курили уксусом.
Во всём здании царила мёртвая тишина.
Уже по этому можно было судить, что это было важное посещение.
«Лицо» зашло в класс Артемия Филатовича, подало ему руку, ласково поздоровалось с учениками, посмотрело «журнал» и заметило:
— А вот, должно быть, способный ученик. Две пятёрки подряд. Подгурский Алексей.
Подгурский вышел «к доске», не бросив даже взгляда на Артемия Филатовича.
— Ответьте мне вчерашний урок.
Артемий Филатович побледнел: Подгурский нёс какую-то чушь.