Страница 75 из 91
Обдумав эти слова, монах вошел в банное помещенье. Но не снял своей рясы, а остановился в предбаннике, где подле деревянных чанов, откуда валил пар, стояли скамейки, и ведра, и ушаты, и лохани, и ополовиненные бочки. А на половинки были положены длинные доски, которые один из любителей попариться скорее всего «пощипал» у плотников, готовивших обшивку для штольни. Так был устроен стол. За этим столом на бочонке, изукрашенном столь красиво, что напоминал трон и, как взаправдашний трон, имел спинку и подлокотники, восседал неимоверных объемов толстяк. Поедая одно кушанье за другим, он без удержу хвастал перед горняками.
— Послушай, — заметил на это один лукавец, — ты ведь лавочник и торговец капустой, яйцами и сыром, так что ты суешься сюда со своим уставом? Не видишь разве, здесь одни поденщики, славные рудокопы, и они знают толк в своем ремесле!
— Ха! — возразил брюхач. — Я разбирался бы в нем не меньше, да только мне в штольню спускаться неохота, ведь нутро земли — обитель дьявола, там люди сходят с ума и так устрашены, что между горняком и чертом, по правде сказать, стирается всякая разница.
— Гляди-ка, — сказал рудокоп, — каков трепач! Толстяк отер жирные губы тыльной стороной руки и ответил:
— Да знаешь ли ты, что там, где отверзлась земля, даже лицо духовное не чувствует себя уверенно и что даже в монаха может злой дух вселиться, а с ним вместе завертится и целый свет? Я, паренек, видел в молодости священника, куда как знаменитого своей добродетелью. Так вот с ним приключилась такая история. Шел он по тем местам, где теперь копи под названием «У всех святых», и там ни с того ни с сего — хоть был он очень мудрый — начал вдруг скакать и выделывать ногами вензеля, шут шутом. Но ежели ты сумлеваешься, так я тебе повторю, что видел это собственными глазами и что я тоже слышал ту сладостную музыку, которая так его развеселила, и доносилась она из адовой расщелины. Я хорошо смотрел, чуть все глаза не проглядел, и могу с чистой совестью подтвердить, что, когда тот монах оборотился, я увидел лохматую дьявольскую руку, она просунула в расщелину серебряную веточку. Господи, счастье еще, что та веточка к нему не прикоснулась, потому как тогда он наверняка потерял бы свою бессмертную душу!
— Сдается мне, — сказал поденщик, когда зеленщик умолк, — что тебе пора перестать болтать и попридержать язык, а то у стены стоит монах, и он может тебе показать, как надлежит отзываться о братьях цистерцианцах, рачительных хозяевах.
— Да ведь я, — возразил торгаш, — ничего дурного о них не сказал, одну лишь чистую правду. Тот монах долго еще искупал грехи в каком-то монастыре и будто бы полностью искупил их и получил совершенное отпущение, а в зрелые годы стал аббатом. Знай, дурак, что побежденное искушение укрепляет сердце, а тот, кто однажды спасся от дьявола, угоднее Богу, чем ты можешь себе вообразить.
Тут монах и поденщик опустились на скамейку.
— Этого толстяка зовут Бареш. Он торгует зелеными бобами, а когда-то стерег стадо, — сказал Ян.
Михель кивнул головою. Ему больше не о чем было расспрашивать. И показалось ему, что людская память годна лишь на то, чтобы все перевирать и запутывать. «Одно пустословье слышу, — подумал он. — Куренок рассказывает, будто на серебряную жилу указал святой; разбогатевший пастух считает, что это был дьявол; и только я од pih знаю истинно, как было дело и как я сам вот этой своею рукой поднял серебряную веточку. Где бы Кутные Горы были без меня!»
Древняя летопись, где упоминается об этой истории, заключает, что от монашьей кутны-рясы пошло название Кутные Горы. Иные сказания, однако, упоминают не о рясе, а о капюшоне, или «кукле», отчего близлежащий холм получил прозвание «Куклик». Этому опять-таки противоречат сведения о том, что кутно-горское серебро обнаружил не серый послушник Михель, бездельничавший в чащобах, но какой-то светский монах по имени Антонь, который в поте лица перекапывал монастырские виноградники. В отличие от тех, кто говорит об одной серебряной веточке, другие утверждают, будто над головой молодого монашка, задремавшего на скале, покрытой мохом, внезапно выросли три серебряных прутика.
Так расходятся свидетельства, и ни одно нельзя признать вполне истинным. Что до современных ученых мужей, то они допускают, что монах Михель либо послушник Антонь могли обнаружить упомянутые прутики, но о том, что монашеская кутна, то бишь ряса, могла иметь нечто общее с Горой, где добывали руду, ничего не желают и слышать.
ДЕНЕЖКИ ЛЕГЧЕ, ЧЕМ ФИГОВЫЙ ЛИСТОК
В пору правления короля Вацлава и как раз в то время, когда распространилось мнение, что Чешские земли — это сущий рай для корыстолюбцев и торгашей, когда из Иглавских и Кутногорских рудников корзинами извлекали серебро, появился в Праге французский купец по имени Фуссьен. Был он богат, поселился в трактире «У двух лягушек», но там ему не сиделось.
В одном присловье говорится, что души кухарей охотнее всего обитают на кухне. Фуссьен, торгаш до мозга костей, подтверждал правдивость подобных изречений с некоторым отклонением: торжище притягивало его к себе, как ночных бабочек пламя. Собрал он как-то гентские сукна, но прежде чем выставить их на всеобщее обозрение и начать торговлю, заглянул на Святогавел-ский рынок. Бродил меж дощатых лавчонок, которые в свое время с такой поспешностью произвел на свет господин Эберхарт, пробовал на ощупь материи, разложенные на прилавках и на каменных плитах, которые тянулись по всей ширине «торговых рядов, постоял под навесами и в нишах, справился, почем ходят деньги, порасспросил о ценах и со всеми перебросился парой-другой словечек. Там посмеялся, тут подивился, где-то отбрил проходимца, желавшего всучить ему свой товар. В ушах у него звенело от выкриков, хвастливых слов и заверений, будто прекраснее этой шерсти на целом свете не сыщешь и что отдают ее почитай что задаром, — вот так и прошел он значительную часть пути. И был совершенно счастлив. Ослиный рев, голоса, звяканье, грохот повозок, жалостливые вопли, гул, перебранка, стук молотов, треск разрываемого полотна и, разумеется, сама толкотня доставляли Фуссьену невероятное наслаждение.
С великим удовольствием разглядывал он лавочников, которые — ушки на макушке, бдительность во взоре — движением, в течение пяти сотен лет восхищавшим актеров доброй старой Европы, зазывали внутрь своих логовищ всякого, у кого в кармане позвякивали динарики. Когда же Фуссьен насладился вихрем жизни и голова его уже раскалывалась от гомона и грохота, он зашел в корчму.
Палец в петлице, плащ волнуется на сквозняке, которым тянет из дверей, — и вот уже все готово для развлечений. Откуда ни возьмись, перед Фуссьеном расшаркивается человек по имени Бишек, он — кампсор, соглядатай и посредник товарищества управляющих монетными дворами. И в этом нет ничего удивительного, ибо любезный Бишек довольно давно следил за Фуссьеном. Довольно долго изыскивал повод к нему привязаться. Отчего? Да оттого, что учуял чужестранца, догадался, что Фуссьен будет обменивать деньги, и хотел завлечь его в меняльную контору своего хозяина. Помимо всего прочего, хотелось Бишеку изблизи поглядеть, как торгуются французы.
Что до манер, то Бишек хорошо их усвоил. Был он весьма услужлив. Распахнув двери в прихожую, он подвел Фуссьена к столу и резко прикрикнул на корчмаря, чтоб тот поторопился обслужить гостя.
— В твою дыру заглянул француз, — сказал он. — Это, брат, не всякий день случается. Так что — за дело! Выйди-ка пожелать нам здоровья! Кому говорят, выйдешь ты из твоего закута? Что ты там потерял, скажи на милость?