Страница 27 из 91
— Учитель, наклонитесь, едем под деревьями.
Заслышав предупреждение, Рейнмар закрывал рукою чело. Улыбался, кивал головой вместо ответа и произносил всегда одно и то же:
— Ведите моего осла осмотрительнее! А если заупрямится, не бейте слишком!
Они ехали третий день. Котомка Рейнмара была уже пуста; впрочем, воду они набирали из родников, а что до еды, то удавалось им иногда поймать дикого голубя или схватить в норе зайца.
Нищета плохо сочетается с богатыми одеждами, однако к роскоши Рейнмар и его друзья имели неодолимое пристрастие. Одевались пышно, словно напоказ, и любой встречный мог подумать, что это князья. Нищие, понятно, часто просили у них подаяния.
Когда маэстро со своими учениками одолел часть пути — они были уже недалеко от чешской границы, — Рейимаров осел остановился под ольховым деревцем, чтобы пощипать молодых листиков. Маэстро потрепал его по холке, слуги ротозейничали, а раздосадованные ученики стирали локтем пушинки, прилипшие к их шапкам. Вдруг поблизости послышалось пение или распевное чтение какой-то литании.
— Ну вот, — заметил кто-то из молодых шляхтичей, — сейчас Рейнмар фон Зветер отдаст нищему певцу последнюю денежку.
Маэстро расслышал замечание, нахмурился и проговорил словно бы нарочно:
— Хороший голос. Кто же это поет?
— Л, я вижу, — уже спокойнее продолжал шляхтич, — убогое существо, похоже, это пастух. Наверное, не нищий, но очень уж обтрепан, плащ у него из мешковины, а сзади болтается кусок веревки.
— Позови его!
Тот, кому было предложено позвать пастуха, сложил руки рупором и закричал хриплым голосом. Крикнул раз, крикнул другой, а когда хотел было повторить в третий, пастушонок неуклюже заковылял и приблизился к Рейнмару.
— Учитель, — заметил другой шляхтич, — пастушонок переваливается с ноги на ногу, как утка. А теперь остановился и глядит на тебя, открыв рот.
— Я певец, — представился Рейнмар. — А ты кто?
— Якуб, сын кузнеца Петра, — ответил пастушонок, звонко рассмеявшись, и начал петь. Будто читая проповедь, говорил, как на ветер, примерно вот что: — Открыты предо мною все пути, блуждаю я по всем лесам, стороной обходя слободы, перелетной птицей летаю из страны в страну. А где конец моих странствий? Там, в тени, когда яркое светит солнце; там, на солнце, когда разрываются тучи и кончается дождь. Ах, душа моя всюду зрит цветущий рай, и везде для меня Божья благодать.
Якуб еще не закончил пения, а Рейнмар дал знак ученикам следовать дальше. Он был голоден, боялся, что не найдет еды, а пенье и нищий певец ему опротивели. Он высказал это весьма резко.
— Вам, вельможный сударь, легко говорить, — возразил пастушонок, — у вас бумаги, и вы можете постучаться в любые двери. Вы из благородных. Вас досыта накормят монахи, случись вам провести ночь в монастыре, оттого вам легко говорить. А что делать бедняку в одеянии, сотканном из пыли? Живет он, как воробей, голод у него в тысячу раз сильнее, чем ваш аппетит, разыгравшийся между двумя приемами пищи: один кусок вы проглотили вчера вечером, а другой, скорее всего, вас уже ждет, как только вы придете в замок благородного рыцаря.
— Вот это совсем иное дело. Настоящее красноречие! Это мне по душе! — воскликнул Рейнмар, рассмеявшись, и велел слугам не отгонять Якуба слишком далеко.
Так сыну Петра было дозволено плестись в конце процессии. Он ждал за воротами, пока люди Рейнмара нежились в чистых постельках, питался объедками и при этом возносил хвалу Господу за обильный ужин.
Недели через три Рейнмар со своими учениками добрался до Пражского града и был там хорошо принят. Король слушал его, хвалил исполнение, платил серебром и золотом. Из этих богатств Рейнмар иногда давал милостыню и Якоубку.
Как-то раз преданные ученики привели маэстро в конюшню, чтобы он погладил своего осла, и тут вдруг Рейнмар вспомнил про Петрова сына.
— А где наш странник? Не слышу его скороговорки, и мне его недостает.
— Вы спрашиваете о бродяге? Свалила его какая-то немочь, — ответили Рейнмару ученики. — Наверное, скоро умрет. Укрылся небось где-нибудь на сеновале и ждет конца.
Но это было не совсем так. Пробудившись, Якоубек пошел мимо домов прямо к торжищу, где был колодец, и присел на каменной приступочке. Его била лихорадка. Он забывался, терял сознание, и чудилось ему, будто он — маленький мальчик, топает вокруг деревянного домика и слышит голос.
Кто это зовет его?
Не ангелы ли?
Нет, прелестная женщина напевает какую-то песенку, и голос ее напоминает тот, что звучал когда-то под удары молота.
В присутствии разгневанного ходатая у трона Иисуса Якоубек признал Пресвятую Деву, и Царица Небесная ликом напоминала убогую Нетку, кормилицу королевича. Он видел, как она парит над землею, видел, как поднимается по почерневшей кладке стены, видел, как становится все прозрачнее. В закоулках улиц занимался светлый день, послышались звуки райских свирелей и удары палочек, и ликующая барабанная дробь. Город исчез, вал снизился, уменьшился, высокие стены, окружавшие город, сделались низенькими, через них прыгал осленок — Якоубек испытывал невыразимое блаженство, любуясь гибкой прелестью его движений. Прикрыл глаза. Тьма побелела, и вечная ночь, сверкающая как звезда, ткала для него яркое покрывало.
И он скатился с каменных ступенек.
Именно в это время мимо проходил милосердный брат госпиталя высокородной сестры Анежки, которая, отрекшись от мира, и земной славы, и богатства, посвятила свою жизнь службе святости. Милосердный брат был стар. Что до имени — жаждете ли вы его услышать? Это был тот самый бургундец, который во время военного похода и бунта отдал королю ягненка, чтобы тот поел, а потом монахом долго бродяжил вместе с Якоубком. Теперь он образумился и для вечного своего беспокойства избрал надежное пристанище. Оставил свои причуды и занялся только работой. Закрылся в приюте, а поскольку хорошо знал, чем пахнет голод, то пекся о хлебе для бедных.
Увидев умирающего, Бернард остановился и сказал сопровождавшим его монахам:
— Моя святая сестра и милостивая госпожа, которая так часто дарит утешение, и хлеб, и ложе для бедных наверняка сжалится над этим несчастным. Поднимите его. Он легок, как пушинка, одна кожа да кости. Возьмите сукно и положите его на это сукно.
Монахи сделали, как велел милосердный брат, подняли сукно за четыре конца и внесли Якуба в госпиталь при монастыре миноритов, который находился неподалеку от реки на месте под названием Франтишек.
— Монастырь, как принято говорить, беден, — произнес Бернард, — но кто определит безмерное богатство приюта? Ему принадлежат богатые усадьбы и земельные угодья, необозримые поля и леса; он так же беден, как глотка богача, которому сотни рук подают кушанье и питье. Я вижу в том великую мудрость, ибо только так — будучи несметно богатыми и все-таки бедными — мы можем служить убогим.
Потом милосердный брат приказал уложить Якуба на постель и сам приготовил ему подушки. Между тем во сне и приятнейших виденьях сын кузнеца отдавал Богу душу. Он умирал, но на какое-то мгновенье сознание еще возвратилось к нему. Он обвел взглядом помещенье, огорчился, увидев постель, и настойчиво просил, чтобы перенесли его в конюшню, поближе к животным, у которых такая мягкая шерстка и искрящаяся кожа.
Якуб казался себе полным сиротой, а богатство и роскошь, окружившие его в смертный час, настолько сокрушали, что он снова и снова просил, чтобы сняли с его плеч одеяло и дали возможность насладиться тишиной у яслей ослицы.
И осерчали монахи, и Бернард, который никак не мог признать так сильно переменившегося лицом Якуба, чуть-чуть его не отругал.
В эту минуту Анежка услышала крик, и направилась в ту сторону, и выслушала слезную просьбу Якуба. Почудилось ей, что голос, который зазвучал сейчас, ее собственный. Почуяла она сердцем, что этот умирающий — истинно князь бедности, и прозрела она, увидев великолепие и блеск своей жизни. И тут дыханье ее замерло, и заплакала она, как плачут девы над своими мечтами, как стонет птенчик, взвившись под небеса, которые уходят все выше и выше и которых ни в одном полете, никаким крылом нельзя достичь. И почувствовала она себя как в молодые годы, когда какой-то юноша с нетвердой походкой обнимал перед ней ослицу. И взгрустнулось ей, как человеку, который тщетно тянет руку к долгожданному.