Страница 20 из 91
ПрТжричав это, Петр тут же завел разговор насчет богатств своих и своей жены Нетки, которая была у короля в услуженье; еще немного — и он объявил бы себя знатным шляхтичем.
К счастью, Ханс по прозванию Каан его не слушал. Склонившись над красными носками своих башмаков (он не мог разглядеть их как следует, поскольку тому мешал большой живот), он погрузился в изучение их блеска. В этот миг ему было совершенно безразлично, кто перед ним — вор пойманный или честный человек. У него хватало других забот.
Петр успел лишь начать свою речь и только-только подступил ко второй ее части, а Ханс уже повернулся, собравшись уходить, и обратился к своему дядюшке, заговорив о чем-то постороннем. Кесленк рассмеялся, из чего Петр мог заключить, что речь идет о чем-то забавном и увлекательном.
Нашел ли он в этом себе утешенье?
Кто его знает, но определенно было лишь то, что он притих да так и остался стоять с разинутым ртом: удивление его уступало разве что беспредельной злости, от которой у него свело живот и сжало сердце. С превеликим удовольствием вцепился бы он Хансу в горло. Ему хотелось его убить. Вырвавшись, из рук стражников, он уже изготовился было для удара, но в это мгновенье какой-то негодяй свалил его наземь.
— Милый дядюшка, — сказал Ханс, указывая на Якоубка, — обратите внимание на этого человека. Самого ноги не держат, а тоже — чего-то вынюхивает у запертых ворот! Хромой, а лезет на стену.
— Не вижу ни лица, ни изнанки этого происшествия, — ответил на это Кесленк, — но почти уверен, что тот мужик, которого наши слуги дубасят по спине, не жулик. Могу держать пари, что я узнал его и что зовут его Петр. Он занимался здесь кузнечным ремеслом, и твой дом, Ханс, стоит на месте его бывшей лачуги.
— Не может, не может того быть, — снова заторопился Ханс и прибавил шагу. — Кузнец, которого вы имеете в виду, теперь разбогател и живет со своей супругой в Мликоедах.
Слушая эти увертки, Кесленк раскашлялся. Завернулся в плащ, пощупал горло и заметил:
— Все-таки ты должен бы как-нибудь облегчить его участь.
— Ладно, — сказал Ханс и велел слуге позвать старосту, чтобы тот отвел разбойника в узилище. А Якоубку нашел место под крышей своего дома.
Поутру Петр проснулся в яме. Он был сильный мужчина, но члены его не имели привычки к «пряностям», которыми его угостили инородные прислужники, ему казалось, что у него перебиты все кости и что он не доживет до вечера.
На дворе стоял месяц май. После промозглого вечера и сырой ночи из-за горизонта выкатилось солнце и принялось припекать столь усердно и блистало так упоительно, что у бедолаги разрывалось сердце. Он тяжко вздыхал, сыпал проклятьями, и стенанья его разносились, как уханье сыча.
Снаружи послышадись шаги бирючей, один из них вошел в узилище.
— Хватит тебе орать и браниться!
— Тебе легко говорить, а что делать мне, ежели у меня отняли дом, а тот, кто меня ограбил, теперь запер меня в узилище, а чтоб опорочить, еще и обозвал вором.
— Глянь-ка, глянь-ка, сдается мне, что это Петр, тот, что был здесь кузнецом и изготовлял добрый товар, — удивленно воскликнул бирюч и, приблизившись к узнику, шлепнул его по ляжке. — Господи! Да разве можно так обмануться? Никак нельзя! Это же ты! Ты! Ей-Богу, ты!
— Конечно, я, добрый мой дружище Батюха! Это я — со всеми потрохами. Тот самый Петр, с кем эта жирная поганка сыграла скверную шутку.
Приятели в знак приветствия отшлепали себя по щекам и бокам, и кузнец стал рассказывать, какая с ним приключилась история, и попросил бирюча, чтобы сбегал тот во дворец и сообщил какому-нибудь вельможе, что королевского слугу схватили и держат в узилище.
— Этот город поставил мой хозяин, который управляет им на чужеземный лад, — ответил на это бирюч. — И в городе, внутри городских стен, действует право, отличное от чешских обычаев. Король дозволил горожанам вести дела согласно швабским уставам, и тот, кто сюда войдет, должен жить с этими законами в согласии. Да разве это законно — бродить вдоль построек? Разве можно влезать на стену? Сдается мне, Петр, плохи твои дела!
— И ты смеешь мне такое говорить? — возмутился Петр и почувствовал, что к нему возвращаются рассудок и телесные силы. Вспомнилась ему Нетка, вспомнился высокородный король и подумалось, что до тюремных затворов легко дотянуться.
Однако бирюч по имени Батюха только расхохотался в ответ и, давясь от смеха, вышел из камеры.
Но спустя семь месяцев, когда Петровы надежды развеялись как дым, в одну из самых долгих ночей пришел в узилище слуга, посланный Хансом по прозванию Каан, и, живо открыв запоры, резким пинком распахнул двери. Потом швырнул Петру три мелкие монеты и на своем наречии велел ему поскорее убираться из города.
ВСТРЕЧА
Петр сидел под стражей более полугода, а Якубу посчастливилось улизнуть из чулана господина Ханса уже на следующий день. Произошло это вечером, в часы, предназначенные для пения и треньканья на лютне. Хансовы слути торопились закончить работу. Один из них поставил на край низенького сундучка лишь слегка почищенный кувшин, другой — кое-как подмел конюшню, а третий уже нахлобучивал шапку, спеша к городским воротам, где в вечерние часы собираются поболтать местные говоруны. Там находился пивной лабаз, и хозяин, опершись локтем о бочонок, то звякал кружкой, то снова хватался за ручку деревянного крана. Лабазник был выходец из Саксонии. Он получил право каждый день выставлять у порога своего заведения бочонок с пивом (бочонок должен содержать девятнадцать мер и никак не больше). Рядом с лабазником у ворот стояли гадальщик и певец, чуть поодаль — музыкант с лютней, на длинном грифе которой было всего три струны. Лютнист был сыном состоятельного торговца из Рейнской области и умел исполнять все песни, в те времена распевавшиеся на всем белом свете.
Разве этого не достаточно, чтобы челядь поторопилась?
А кому кажется, что этого недостаточно, пусть узнает, что за оградой городища судачили служанки, и не одна из этих очаровательных проказниц, раздвинув колья, высовывала головку, чтоб незамехшэ поглазеть на городских франтов и щеголей.
Так вот, как только послышались звуки лютни, вся прислуга, словно тени, выскользнула из дома, и там остался один Ханс с каким-то стариком, скорее глухим, чем чутким. Ханс — по обыкновению знатных господ — ковырял в зубах. При этом он размышлял о мирской славе и о своем высоком сане. Ничто его не мучило, не волновало, никакое горе не терзало душу, он был весел, дух его воспарял, а тело испытывало блаженство. С улицы до него доносился звук упомянутой ранее лютни, из-за чего, наконец, он и погрузился в приятную полудрему. В это самое мгновенье Якоубек и открыл чуланчик, прошмыгнул в переднюю и проскочил мимо старикана, который вскочил с такой поспешностью, что повалил лавку. Потом, с трудом переводя дух, поспешил к хозяину, бросился перед ним на колени и, рыдая, клялся небом, что он не виноват, а бежать Якоубку удалось из-за нерадивости прочих слуг.
— Его нет? Он сбежал? — переспросил Ханс. И когда старикан подтвердил, то добряк лишь расхохотался. Отчего же нет? Он был жалостливый человек, добрая душа и ни на кого не держал зла.
А Якоубек, очутившись за дверью, огляделся по сторонам и, убедившись, что никто не обращает на него внимания и никто за ним не гонится, направился к воротам. Шел он быстро, однако сообразительность, свойственная бродягам, подсказывала ему не слишком торопиться.
«Кто спешит, у того совесть нечиста», — внушал он себе и побрел, как бездельник и вообще челодек, располагающий временем.
Он крался по незастроенным местам, вдоль домов, и так дошел до торжища. Ах, сколько там было товаров! Сукно и шелка, разнообразные поделки ремесленников: глиняные горшки, металлическая посуда, оружие, шлемы, щиты, конская упряжь, приспособления для работы, заморские фрукты и овощи, вина — одним словом, все, что только пожелаешь. Торговцы привязывали один товар к другому, обматывали их ремнями и пенькой и прикрепляли к ним бляшки, которые при малейшем движении издавали жестяной звук, а также звонкие колокольцы. Опускались сумерки, и многие из лавочников оставались стеречь свои сокровища (которые нельзя было ни унести, ни спрятать, ни укрыть в своих тесных лачугах), слабо надеясь, однако, на свою бдительность.