Страница 47 из 78
Когда старик дошел до самого интересного места — стал рассказывать, как этой девке помогали лесные мавки и как она, хлестнув овчара прутиком, превратила его в кабана, — за спиной у слушателей хрустнула веточка. Оглянувшись, они увидели каноника Космаса. Поздоровались с ним, пожелали ему успехов в трудах и после смерти — Царство Небесное, а в жизни — такую твердость, чтоб во всякое время греха чураться. Проговорили все это наспех и хотели поле очистить. Отступить, поскольку совесть у них была не так уж чиста, да и в отношении прав имелись кое-какие изъяны.
Когда они приготовились задать лататы, а безрукий воин уж пустился бежать, Космас, порывшись у себя в мошне, нашел красивую блестящую монетку. Положил ее себе на ладонь и несколько раз подбросил кверху. Это было чудное зрелище, какого воины еще никогда не видели. А о рабе со стариком и говорить нечего: ведь они с самого рождения жили только по хлевам да скотным загонам.
После того как монетка три раза подскочила и три раза упала канонику на ладонь, старый хитрец сделал вид, будто хочет спрятать ее обратно в мошну. Старики смотрели на эту забаву открывши рот. И нетрудно догадаться, что они думали.
— Это, — начал Космас, — листочки с самой что ни на есть Иудиной осины, и Боже сохрани, чтоб я вам хоть один из них ни за что ни про что даром дал.
— Сударь, — ответили они в один голос, — уж немало годов прожили мы на свете, а ни разу ни одной монетки не видали. Покажи, ради Бога, ближе; а о том, чтоб ты дал нам ее, сам видишь, и просить не смеем, хоть голодны, голы и босы.
— Может быть, — сказал на это Космас, — я с ней и расстанусь, кину ее вам. Но только в том случае, если вы — добрые христиане и ни у кого из вас нет на душе смертного греха… И еще одно условие: пускай тот, кто рассказывал об овчаре и служанке, признается, что наврал.
— Сударь, — ответил бывший раб, — мы сошлись с разных концов страны, спим где попало, и нет у нас крыши над головой. А едим — горстка зерен досталась, так лепешку себе испечем, а то все больше рыбой питаемся, от которой болотом пахнет… Так что постимся непрестанно. Какие же у нас грехи?
— А-а, — заметил Космас. — У тебя острый язык! Уж не раб ли ты какой, от епископа сбежавший? Где ты так красно говорить научился?
У раба сердце упало: он зарекся рот открывать. Но Космас о нем и думать перестал. Исполняя свой замысел, он швырнул монетку старикам и засмеялся, видя, как они на нее набросились, как стали друг друга отталкивать, стараясь каждый эту драгоценность в кулаке зажать.
Кто из них ловчей? У кого силы больше?
Старый язычник верх взял. Ни разу в жизни так рьяно не работал десницей своей. Попер, как баран, придавил монетку острым задом своим и остался на ней сидеть с физиономией, как у глупого черта, поймавшего душу.
— Вот хорошо! Это мне нравится! — воскликнул Космас, покатываясь со смеху. — А теперь, — продолжал он, отерев рот тылом руки, — ответь на вопрос, который я тебе задал.
Но старик был не шибкого ума, и Космасу пришлось четыре-пять раз этот вопрос повторить, добиваясь своего, как от упрямого осла.
Наконец красноречие вернулось к старику, и он сказал:
— Сударь, овчар, о котором я говорил, ходил к служанке на усадьбу под названием «Свинюшник». Она была обыкновенная крестьянка, но лесные мавки научили ее ворожить, и она умела мужчин в зверей превращать. Дед мой знал ее и своими глазами видел, как она мужчин прутиком хлестала.
— Это ты от какого-нибудь ученого священника слышал, — сказал Космас. — А дед твой коровам хвосты вытирал, просто дурак был и ничего об этом не знал.
— Сударь, — возразил старик, — это было за десять пятилетий до великого мора и за девять — до войны мужчин с женщинами.
— Господи! — воскликнул Космас. — Что ты понимаешь в пятилетиях и откуда знаешь о войне мужчин и женщин?
— Знаю, — ответил старик. — Это в старое время женщины взбунтовались против власти мужчин, командовать захотели и водить мужчин в бой.
И после этого предисловия он стал рассказывать о девичьих войнах, а Космас, заложив руки за спину и покачиваясь, слушал.
— Черт тебя знает, — промолвил он, когда старик кончил, — то ли ты шутник какой, то ли выходец из преисподней, но приходи в канун Страстной пятницы, то есть через четыре дня, в канониковский дом и спроси Космаса, костельного каноника. Слуга покажет тебе мою дверь, я тебя накормлю и буду расспрашивать о всяких всячинах, вроде тех, о которых ты рассказывал.
Услышав слово «каноник» и догадываясь, что это высокий, важный сан, старик перепугался. Как бы не отняли у него монетку! Как он ни был глуп, а понимал, что не пристало священнику беседовать с некрещеным и давать ему денежку. Космас хотел еще кое-что сказать на прощанье, но промолчал. Он увидел вдали священническую сутану и поспешно удалился, чтобы не иметь неприятностей из-за разговора с людьми, не имеющими ни чина, ни звания, да еще не принадлежащими к Церкви Христовой.
Да славится имя Господне во всех концах света! Но слыхано ли, чтобы бедняка одаряли, когда он шатается без дела и даже не просит милостыни?
После столь удачного начала можно было ждать великой тишины и безмолвия и что рассказчик (как это случается с упрямыми ослами), сделав несколько скачков вперед, поспешно вернется обратно и навсегда скроется в хлеву. Старик после этой встречи в самом деле присмирел, вовсе не желая совать пальцы туда, где может прищемить, потому что священники (хоть из добрых побуждений) были к язычникам — сущие изверги. Понятное дело, старый горемыка не трезвонил по всему свету о своей вере и не заикался о ней на базаре. Он умел с грехом пополам перекреститься и, проходя мимо костела или натолкнувшись на какую-нибудь церковную процессию, чин чином снимал шапку. Но что из этого! О крещении не могло быть и речи, а некрещеного беднягу, осквернившего своим присутствием святость духовных особ, ждало самое меньшее — порка. Так что старик не решался идти к канонику. Но голод, этот великий вдохновитель и советчик, все настойчивей нашептывал ему плюнуть на все и идти туда, где открыта рука дающего. Трое остальных, рассчитывая, что и им кое-что перепадет от угощения, все время уговаривали его пойти, твердя по сто, по тысяче раз на дню:
— Ступай! Не бойся! Соберись с духом! Шагай, не робея!
Посредством этих настойчивых подстреканий они заставили его подняться на холм и подойти к большому канониковскому дому возле храма. Здесь, перед этими здоровенными бревнами (два бруса, положенные один на другой, составляли локоть в вышину), отваги поубавилось, но воин, тяжело дышавший, как вьючное животное на гребне горы, стал их ругать и, указывая то на свои ноги, то на шею со вздутыми жилами, двинул к воротам. Решил войти во что бы то ни стало.
Что с ним было делать? Как удержать?
Конечно, нетрудно было схватить безумца за рукав (потому что переступал он своими одеревенелыми ногами еле-еле, как селезень). А ну крик подымет? Перед домом бегали слуги, повара, конюхи, работники, под конец появился какой-то деревенский мясник. Вид у них у всех был строгий, и буянить в присутствии всей этой знати не годилось.
Пока они рассуждали как быть, воин добрался до ворот и, еле дыша, едва пробормотал канониково имя. Он дрожал, раздираемый между надеждой и безнадежностью, и три приятеля стояли позади него, понурившись, полные тоски, как грешники, заслышавшие трубу архангела.
Привратник окинул их взглядом, не строгим и не особенно любопытным. Перед ним были какие-то неизвестные в лохмотьях, похожие на странников; он увидел обрубок руки у воина, увидел испитое лицо старого язычника и в простоте души решил, что это, наверное, паломники, побывавшие в каком-нибудь дивном месте, — может, даже в Святой земле. Он впустил их, приподняв легонько сутану, прошел с бедняками пять-шесть шагов, проводив их до крыльца. Так что на каждого путника пришлось больше шага, и им было чему радоваться. — Правда и то, что они шагов не считали, а скакали вперед, словно зайцы. Кто был первым, стал теперь последним. В таком порядке и вошли они к Космасу.