Дряхлость

Анджолина удвоила усилия, чтобы освободиться, но усилия для её удержания были сейчас для Эмилио лучшей отдушиной, он вонзил с наслаждением пальцы в её слабую руку.

Брентани понимал, что в тот момент, когда он её отпустит, она уйдёт, и всё будет кончено, хотя всё случилось совсем иначе, чем хотел Эмилио.

— И я тебя так любил, — сказал он, может быть, пытаясь успокоиться, но сразу добавил, — хотя я всегда знал, кто ты есть. Знаешь, кто ты?

О, он нашёл, наконец, удовлетворение. Теперь ему хотелось заставить её признаться в том, кем она является:

— Ну, смелее! Кто ты?

Теперь Анджолина, истощённая бесплодными попытками освободиться, действительно сильно испугалась. Со своим побледневшим лицом она смотрела сейчас только на Эмилио, умоляя о прощении. Теперь она позволяла сотрясать себя безо всякого сопротивления, и Эмилио показалось, что она сейчас упадёт. Он ослабил хватку и постарался поддержать её той же рукой. Вдруг Анджолина вырвалась и принялась отчаянно убегать. Так она ещё и притворялась! Эмилио не хотел догонять её, он наклонился в поисках камня, но не нашёл его. Тогда он сгрёб в ладонь камушки и кинул ей вслед. Их понёс ветер, и, должно быть, некоторые из них попали в Анджолину, так как она вскрикнула испуганно, другие камушки остановили сухие ветви деревьев, и они произвели шум, что так резонировал с гневом, с которым Эмилио бросал эти камешки Анджолине вслед.

Что делать теперь? В последнем удовлетворении, которого он так жаждал, ему было отказано. Хотя Эмилио и смирился со своей участью, всё вокруг оставалось для него грубым, и он сам был таким! В его артериях неистово билась кровь от перевозбуждения, в этот холод он пылал гневом, жаром, оставаясь неподвижным на парализованных ногах, и теперь в нём уже снова начинал просыпаться наблюдатель, который осуждал себя самого.

— Никогда больше не увижу её, — сказал Эмилио, как будто отвечая на упрёк. — Никогда! Никогда!

И когда он смог идти, это слово продолжало звучать в нём на фоне шума собственных шагов и сквозь свист ветра в этом безутешном пейзаже. Эмилио улыбнулся, когда возвращался по тем же местам, вспомнив об идеях, которые сопровождали его на эту встречу. Какой же удивительной оставалась реальность!

Он не пошёл сразу домой. Для него было невозможно принять вид санитара в таком состоянии души. Разные мысли целиком овладели им так, что потом он не мог вспомнить, по каким улицам возвращался домой. О! Если бы свидание с Анджолиной было таким, каким он хотел, то он смог бы пойти после него прямо к постели, даже не меняя выражения собственного лица.

Для Эмилио вдруг открылось другое сходство его отношений с Анджолиной и с Амалией. От обеих он удалялся, не сказав последнего слова, что могло бы сгладить хотя бы воспоминания об этих двух женщинах. Амалия не могла услышать его, а Анджолине он не знал, что и как сказать.

XIII

Эмилио провёл всю ту ночь у постели Амалии в непрерываемом сне. Не то чтобы он думал постоянно об Анджолине, но между ним и его окружением образовалась некая вуаль, которая мешала Эмилио видеть ясно. Из-за большой усталости он теперь не питал таких смелых надежд, как это случалось с ним днём, а всё больще предавался сильному отчаянию, находя отдушину в рыданиях.

Когда он вернулся домой, то ему показалось, что всё осталось по-прежнему. Только Балли покинул свой угол и присел у кровати, рядом с синьорой Еленой. Эмилио долго посмотрел на Амалию, изучая её состояние и пытаясь ощутить её боль, чтобы не оставлять её одну и страдать вместе с ней. Затем Эмилио отвёл взгляд, постыдившись; он понял, что лишь хочет взволноваться и ищет для этого соответствующие образы. Вдруг на Эмилио снова напало желание что-нибудь сделать, и он сказал Балли, что тот свободен, поблагодарив его за помощь.

Но Балли, который даже не думал спрашивать Эмилио о том, как прошло прощание с Анджолиной, отвёл друга в сторону и сказал ему, что не хочет уходить. Он казался смущённым и грустным. Балли хотел сказать ещё что-то, и это казалось ему таким деликатным, что он захотел сделать вступление. Они были друзьями много лет, и любую беду, что могла постичь Эмилио, Стефано ощущал как свою собственную. Затем, решившись, Балли сказал:

— Бедняжка называла меня так часто, я остаюсь.

Эмилио пожал ему руку, впрочем не испытывая большой признательности, так как теперь он уже был уверен в том, что Амалии присутствие Балли ничуть не помогало.

Эмилио рассказали, что несколько минут Амалия разговаривала только про свою болезнь. Может, это был признак того, что жар начал уменьшаться? Эмилио внимательно слушал эти слова, вполне уверенный в том, что синьора Елена и Балли обманываются. Но Амалия, на самом деле, сказала в бреду:

— Разве моя вина, что мне плохо? Вернитесь завтра, доктор, и мне станет лучше.

Совсем не было похоже, что Амалия страдает, у неё было маленькое, жалкое личико, которое теперь вполне соответствовало её телу. Каждый раз, глядя на неё, Эмилио думал:

— Она умрёт!

Он представлял её мёртвой, успокоившейся, уже не болеющей. От этой мысли Эмилио становилось плохо. Он отошёл немного от постели и присел за стол, за которым сидел и Балли.

Елена осталась у постели. При скудном свете свечи Эмилио увидел, что она плачет.

— Мне кажется, что я у постели моего сына, — сказала она, догадавшись, что её слёзы замечены.

Вдруг Амалия сказала, что чувствует себя значительно лучше, и попросила поесть. Время шло не совсем нормально у этой постели, вблизи с этим помешательством. Амалия постоянно проявляла разные состояния души и заставляла своих санитаров проживать вместе с собой периоды, которые в обычной жизни длятся дни и месяцы.

Синьора Елена, помня рекомендацию врача, приготовила и предложила Амалии кофе, которое та жадно выпила. Сразу же её внимание переключилось на Балли. Этот бред не имел никакой связи только для поверхностного наблюдателя. Её идеи смешивались, одна погружалась в другую, но когда доходило до результата, то становилось понятно, что её бросили. Амалия выдумала свою соперницу — Викторию, радушно встречала её, но потом, как рассказывал Балли, между двумя женщинами происходила перебранка, из которой Балли понял, что больная по большей части думает только о нём. Теперь Виктория возвращалась, Амалия видела, как та приближается, и это вселяло в неё ужас.

— Я ничего ей не сказала! Я просто молчала здесь, как будто её и нет. Я ничего не хочу, так оставь меня в покое.

Затем Амалия громко позвала Эмилио.

— Ты — её друг, так скажи ей, что она всё придумала. Я ей ничего не делала.

Балли попытался её успокоить:

— Послушай, Амалия! Я здесь, и не поверил бы ничему, если бы мне сказали что-нибудь плохое на её счёт.

Амалия стала слушать и внимательно рассматривать Балли:

— Ты — Стефано?

Но она его не узнала:

— Тогда скажи ей об этом!

Обессилев, Амалия опустила голову на подушку, и по опыту подобных случаев в прошлом все поняли, что эпизод исчерпан.

Синьора Елена во время этой передышки пододвинула свой стул к столу, за которым сидели двое мужчин, и попросила Эмилио, который очевидно тоже совсем лишился сил, пойти поспать. Эмилио отказался, но эти слова дали начало разговору между тремя санитарами, который отвлёк их.

Синьора Кьеричи, которой Балли со своим бестактным любопытством стал задавать вопросы, рассказала, что когда Эмилио встретил её, она собиралась пойти на мессу. Теперь ей кажется, что она была в церкви с самого утра, и испытывает такое облегчение совести, как если бы это действительно было так. Она сказала это совершенно свободно тоном верующей, которая не боится ничьих сомнений.

Затем Елена рассказала свою собственную историю, оказавшуюся весьма странной. До сорока лет она жила без внимания и любви родителей, так как потеряла их в очень раннем возрасте. Синьоре Елене приходилось проводить свои дни в одиночестве. В этом возрасте она встретилась с вдовцом, который взял её в жёны, чтобы дать мать сыну и дочери — детям от первого брака. С самого начала дети стали относиться к Елене с прохладцей, но она так полюбила их, что была уверена в том, что однажды добьётся их любви. Она заблуждалась. Они ненавидели её как мачеху. Просто родители первой жены вмешивались между детьми и их новой матерью и заставляли ненавидеть её с помощью лжи, внушали им, что любовь настоящей матери будет омрачена новой любовью.