Пекарь Ян Маргоул

Если б была какая-то тайна, Маргоул мог бы схватить ее за хвост, но он уснул, и теперь уж, пока не проснется, будет жить в мире своих бредней, а пробудившись, примется за прежнее. Громоздить дело на дело, пользу и вред, опыт и видимость — вот в чем жизнь нашего пекаря.

Часов в одиннадцать ночи он встанет с места и, не усмотрев ничего странного в том, что какое-то сияние замерцает в темноте, пробормочет вздор. И пойдет улечься возле Йозефины и Яна Йозефа.

Спит Ян на расстоянии руки от них обоих. Ночь, и в саду рокочет соловей. Сеется безмолвие, и сеется мрак — лишь, как родник, бьет соловьиный щекот. О спящий, ведь и радости бывают темны — радости, на произвол которых отдано твое сердце. Йозефина — женщина, а Ян Йозеф — всего лишь ребенок. Ты всматриваешься в сокровенное нутро мира, повторяя свое: «Старость и молодость!» Но все, что длится, — короче секунды, размолотой жерновами бесконечности.

Если Ян был безумец — пусть но буйный, — то Йозефина оставалась работницей, ее ум был прям и узок, как тот путь, который ей было суждено пройти. Для нее ни одно дело не выходило за границы дня, в который оно свершалось, и каждое утро начиналось сызнова работой. Йозефина не доискивалась начал или концов, дни проходили, и в них, как семя в борозде, лежала сила рабочих рук. Кто знает, каковы-то будут всходы. Пани Маргоулова не была хозяйкой в доме — она верила странной мудрости мужа. Вера и труд — вот две опоры труженика, и Йозефина шла по жизни, поддерживая ими свой удел. Она была мала ростом, имела твердый взгляд, брови ее срослись, придавая лицу постоянное выражение угрюмости. Она и пела, и смеялась, будто работу выполняла.

В дом Маргоула она пришла восемнадцати лет и легко забыла свое маленькое поле в двадцать корцев. Привезли на волах ее кухонную утварь, и она разобрала воз, не испытав знакомого всем невестам чувства торжества. Священник почти беззвучно совершил обряд, и тут она единственный раз в жизни стояла рядом со своим Яном вне будничных забот — в перчатках, с венком на голове. Обет свой Йозефина произнесла испуганным голосом, ей тогда казалось, что слово могущественнее действия. А после этого все разом вернулось в прежнее русло.

Городишко Бенешов упирается западной окраиной в реку; он маленький, обшарпанный и старомодный. Веселые мальчишки горланят на перекрестках, и старухи, пережевывая дряхлыми челюстями какой-нибудь давно минувший день, бродят по четырем улицам, пересекающимся на площади. Иной раз продребезжит бричка мясника, задев за выперший булыжник, — вся улица оглянется и вздохнет крепким народным словом. Изредка проедет пивной фургон или деревенская телега; рота солдат, подобно быстрой лодке, скользит под гору, огородным пугалом раскачивая впереди фигурку офицера. Трефовый туз над лавкой Пейшанека оповещает, что здесь можно купить карты; этот пособник дьявола окидывает улицу азартным взглядом игрока, — по блекнет постепенно и азарт, как бы медленно испуская дух: страсти в этом городе нельзя назвать бурными. Время от времени, приехав на скотный базар, какой-нибудь мужик проиграет телегу с лошадью, и старый Рейчек загребет славный куш. Время от времени побьют морду какому-нибудь шулеру да пьяница сползет с расшатанного стула на пол, усеянный плевками. Драки же случаются, пожалуй, только в кабаке «У аиста», да еще в «Шваровне»; тогда в дыму, не так чтоб очень грозном, тускло блеснет тесак солдата, меж тем как остальные дерутся, намотав на руку ременные пояса, — дерутся нехотя, как если б молотили солому.

Город похож на свинарник; одни свиньи вдруг вздумают беситься, другие, благодушно развалясь на подстилке, воздают хвалу властям и святой церкви. Как будто все стадо привязано за ногу к столбу, на котором свинопас, горестно шмыгая носом, вырезал корявыми буквами: «Бенешов». Эх, была бы у кого-нибудь из старых товарищей дубинка сказочного Гонзы, обрушивающаяся как молния! О, если б нищий Кашпар мог ответить насмешкой на насмешку и ударом на удар! Но нет, никто не отзовется, а Кашпар — всего лишь городской нищий и дурачок. А с той поры, как некий гнусный и беспутный скот (чье имя — не слово, а дыра в человеческой речи), побившись об заклад, заставил беднягу пробежать за своей коляской тридцать три километра, Кашпар, этот несравненный бегун, стал калекой. Казалось, какой-то страшный рок лишает разума всех городских бедняг, чтоб вслед за тем отдать их на произвол всевозможных бедствий.

Каждый вечер оживляется заплеванная панель перед лавками купцов. Еврейские барышни и недоросли офицерики проносят по ней свои распаленные чресла, проходит священник, неся свой геморрой, а в просторечье — «золотые яйца». Семь часов; напротив семеро мужиков в семь почесов вылавливают насекомых, а на северной стороне продавец содовой воды, городской философ, киник, сожалеющий о том, что ему не дано жить в пустой бутылке, глядит через площадь на дом Маргоула. Пекарь по-солдатски козыряет ему, тогда продавец содовой Рудда, сложив ладони рупором, во всю глотку кричит ему вечернее приветствие. Когда пробьет восемь, продавец закроет ларек и доставит свой источник на колесах в подворотню Гейссова дома, что рядом с Пейшанеком, полагая, что здесь его имущество будет в безопасности. Этот философ тоже бедняк; по, в отличие от остальных, он — бедняк-еврей; он может ходить в опорках, по на голове во что бы то ни стало должен красоваться твердый котелок.

Убрав свой товар, Рудда отправился через площадь к пекарю.

— Пойдем, — сказал он Маргоулу и первым вошел в булочную.

Ответив на приветствие хозяина, он заговорил:

От судьбы не уйдешь, Ян, по все-таки ты сам себе вредишь. Если б какая-нибудь сила ненароком сделала меня хозяином твоей пекарни, я за пять лет выстроил бы дом в два раза больше этого. Ты проводишь дни, насмехаясь над торговлей. Где твои двадцать тысяч гульденов? Что ты сделал с деньгами Йозефины?

Не знаешь! — вскричал Рудда, не получив ответа. — Не знаешь! Ты глух и слеп. Твой дом обременен долгами, и ссудная касса потребует с тебя свои деньги. Я слыхал об этом — вчера ты повздорил с управляющим, и об этом уже идет разговор.

Если б ты был пекарем, — возразил Маргоул, — ты делал бы не более того, что делаешь сейчас. Зачем же теряешь время, почему не возьмешься за дело?

Я не бросал бы деньги на ветер! — воскликнул Рудда.

Ну да, ты осторожнее меня, — сказал Маргоул и напомнил историю об одном коммерческом предприятии Рудды.

Этот неверующий иудей считал себя человеком образованным и, хотя действительно был им, накупил-таки достаточное количество плохих книг в расчете выгодно продать. Это была какая-то дрянь по вопросам «умеренного прогресса в рамках законности», как говорится с легкой руки Гашека; по даже если б книги оказались хорошими, бенешовцы не стали бы их покупать, поскольку были живы отнюдь не словом.

Вот ведь и ты потерял деньги! — заключил Маргоул, смеясь.

Триста гульденов.

Ну ничего, ты опять наживешь их, все вернется, — сказал Маргоул.

Продавец содовой поднял пос, торчащий огурцом над клиньями раздвоенной бороды. Что мог Рудда сказать? Он протрубил тревогу, скликая к бою всю свою мудрость.

— Ты глуп… — начал он было новую нотацию, по Ян перебил его:

Знаю, что глуп.

Ну, если знаешь, повтори это при Йозефине!

И рассерженный философ, толкая пекаря в спину, заставил его подняться по лестнице. Покраснев от усилия, он сказал Йозефине:

— Я пришел предостеречь вас, пани, от больших неприятностей. Берегитесь! Берегитесь!

— Что случилось? — спросила Йозефина.

Ничего особенного, — ответил Ян. — Кажется, касса требует, чтоб мы вернули ссуду. Речь идет о нескольких сотнях; это пустяки, уплатим.

Маргоул в этом ничего не смыслит, — бросил Рудда, — сходите сами в кассу и разузнайте все как следует.

Но и этот разумный совет был оставлен без внимания — и так прошел вечер, отмеченный тревогой торговца содовой. Городская башня приподняла свой шутовской колпак, когда колокола зазвонили к вечерне. Рудда вышел, со злости хлопнув дверью.