Страница 5 из 42
— У-у-у-у! — ревел Петр. — В будку… твою, мою!.. Штабы-тылы-шлагбаумы-МАААТЬ!!! — протиснулся и сел, все еще держась за голову, и чуть не придавил сразу двоих.
— А я думал неприятности, — сказал хозяин.
В этом более свободном, даже сияющем пространстве все были почти такие же, как и на Висленском плацдарме, и все равно совсем другие: еще без орденов, только новенькие гвардейские знаки светились на гимнастерках справа и разве что были немного легче и задорнее… Ведь по официальным приказам в воюющей армии один день засчитывался за три дня обычной действительной службы, так что и один год на фронте мог показаться вечностью.
Беседа была в разгаре: неслась отборная матерщина, казалось, что здесь не только выхваляются, но и соперничают.
— А потери?.. Мать ее в коромысло…
— Ведь уже сколько торчим в лесу, не воюем, а потери… — снова неслась ругань.
— Вот именно!.. — опять изыски.
— Ты что предлагаешь?.. — перекрикивал всех хозяин землянки. — Кончится война. Придешь домой — торжественная встреча! Объятия… А ты без утрамбованного мата «Здравствуй, мамуля» сказать не сможешь…
— Торжественно заявляю: «Мы здесь все стали тро-гло-ди-ты!» — вклинился в перепалку зажатый в угол танковый взводный Иван Белоус.
— Ерунда! Троглодиты были честные, славные ребята и не матерились!
— Вместо этого они иногда съедали своих родителей, притом не только мам, но и пап.
— Ну и что? Они же их ели из чувства сострадания к старости, — упражнялись остряки.
— Не преувеличивай! И от голода тоже!.. — кричал кто-то из дверного проема.
Смеялись вразлом, им хоть палец покажи — расхохочутся. В такие моменты часовые вздрагивали и озирались.
— Пора выпить! И как следует! — рычал Романченко.
— Ти-ши-на!.. Твоя головная травма зачтется… Почти у всех есть мать…
— Господа-ребята, прошу…
— Ну, чего вы все время ругаетесь?!
— Шутки в сторону — тишина!
— Ну, не мама, так сестры, тетка, родные есть… Что происходит?.. Среднее ранение — я уж не говорю гробешник, — и семья остается без средств к пропитанию. На четыре-пять месяцев.
— Раньше шести месяцев денежные аттестаты вообще не доходят.
— Ведь от голода тоже сдохнуть можно?
— Не только от сухостоя!.. — опять шум, смех.
Вошла санинструктор Антонина.
— Разрешите?.. — стала пробираться к лейтенанту Кожину.
Он ей протянул руку и сказал всем:
— А ну сбавьте обороты.
Она присела рядом с Виктором. Наклонилась вперед и тихо спросила у хозяина:
— Моей подруге можно?..
— Нет!.. А кто?
— Юля, из самоходного полка… Наша… — сказала как ни в чем ни бывало.
— Можно, — ответили сразу.
Она кивнула тем, кто стоял у входа, и промелькнула Юля. Худенькая, с прижатыми к талии локтями, вынырнула в самом углу, — оттуда торчала пара ее больших фиалковых глаз, и в землянке стало сразу как-то торжественнее и спокойнее.
— К делу, матерщинники, — произнес хозяин. — Нужны деньги. Много денег.
— Фронтовой банк грабануть!
— На худой конец корпусную кассу, — предложили ростовчане, эти привыкли выступать, как в парном конферансе.
— Создать союз офицеров анти…
— …фашистов! — врезался Романченко. — И грабить, грабить всех остальных!
— Нет, антиматерщинников!
— Ну что ж, по-моему, тоже сильно, но… — он был готов согласиться с чем угодно, лишь бы поскорее дали выпить.
— «Сообщество»! — предложил кто-то.
— Без всяких «со» — ОБЩЕСТВО!
— Угомонились!.. Предлагается создать Общество Гвардейских Офицеров по борьбе с матерной бранью и всякой иной му… — он хотел сказать «мудней», но осекся и произнес: — Мутью.
— Вот это класс!
— Разумеется, в нашем узком кругу… Всю армию и высокое командование не перекуешь.
— Ура! — Все были очень рады.
— Пора выпить!
Но не тут-то было.
— А собственно, почему «ура»? — это вступил Валентин, молодой старший военфельдшер, который выдавал себя за опытного земского врача.
— А почему это «НЕ УРА»?! — у него потребовали ответа.
— А потому что потому — неосуществимо… Вот деньги отправлять семьям раненых и убитых — это дело.
— И высылать до самого получения аттестата…
В лесу раздался взрыв. Сильно хлопнула и чуть не разорвалась промасленная бумага в оконной раме.
Дверь распахнулась… Отозвалось многократное дребезжащее эхо. Первой кинулась к выходу Антонина. Несколько человек выбежали за ней. Не торопясь вышел и Валентин…
Оставшиеся сидели молча и ждали. Огляделись — стало просторно. Все знали, что это такое. Только пока не известно было — кого?
Приглушенное тарахтение в лесу как бы замедлилось, потом поперхнулось, и одновременно, даже с небольшим опережением, в землянке погас свет.
— Вот так. Самый подходящий момент…
— Петрулин, — окликнул хозяин, — как там с аккумулятором?
— На подзарядке, — раздалось, как из подземелья.
Чиркали и искрились сразу три «катюши» — добывали огонь. Наконец кто-то шарахнул трофейной зажигалкой, вспыхнул фитиль в гильзе.
— Вот это надежно…
Все оставшиеся в землянке сидели молча и ждали.
— Как в трибунале, перед приговором… — сказал Белоус.
— Наверное, умылся с утра, — проговорил Кожин, но голос дрогнул.
Сам думал, как и каждый, об одном: «Только бы не мой…»
После затянувшегося молчания Белоус произнес:
— Ты грозил, что приготовлен какой-то сюрприз. Подарок… — сказал и поперхнулся, показалось неуместным.
— Какой еще?
— Говорил, что припасено… Специально для нас…
— А-а-а… Это точно… — сказал хозяин. Стал произносить даже не строки, а отдельные слова:
Слушали, словно прорицание… И каждый выискивал в сочетании слов намек на собственную судьбу:
Обыкновенное стихотворение тут было воспринято как прорицание. Не каждый это понял, но почувствовали, пожалуй, все. В том была не столько сила самого стиха, сколько объединяющий опыт и предчувствия.
— Это ты сам сочинил? — спросил Романченко. — Здорово!
— Мне как раз семь лет исполнилось, когда этот стих уже был написан.
— А кто?
— Илья Эренбург.
— Он разве поэт? Он же знаменитый… — сказал Белоус.
— Говорят, в Париже был поэт, а у нас на публицистику перешел.
…Входили обратно по одному. Молча пробирались на свои места. Возвратились и ростовчане:
— Подорвался ординарец особняка.
— Ну, этот, худощавый, сутулый… Все время с котелком бегал на кухню.
— Куда-то не туда углубился.
— Да послал он его. Послал куда-нибудь «не туда»…
— Кто знает?..
— Да все знают…
— На чем подорвался?
— А не все ли равно…
— Надо знать.