Страница 1 из 6
Валерий Владимирович Медведев
Тире-тире-точка
ПАПИНА АНТАРКТИДА
ДЕВЯНОСТО ШЕСТЬ ЧАСОВ ОЖИДАНИЯ
Пятый день от полярного лётчика Евгения Ерохина не приходило в Москву никаких известий.
Все эти дни сын Ерохина Женька просыпался задолго до прихода почтальона. Проснувшись в своей комнате, оклеенной обоями в синюю и белую, как матросская тельняшка, полоску, он долго и молча смотрел на календарь. Часами разглядывал на стене карту Антарктиды в ожидании звонка в прихожей. Утренний звонок означал появление почтальона с отцовскими радиограммами.
Полгода звонок звонил почти что каждый день. И вдруг замолчал. Вместо звонка в передней пятое утро звякает крышка почтового ящика и на пол, шурша, падают газеты. А Женька с мамой ждут радиограммы уже давно — четыре дня! Это если считать на дни, а если сосчитать на часы, то выходит, что они ждут гораздо дольше. Женька умножил в уме двадцать четыре часа на четыре дня, и получилось, что они с мамой ждут девяносто шесть часов.
Это если считать только на часы, а если на минуты? Женька попытался умножить девяносто шесть часов на шестьдесят минут, но для этого ему немного не хватило образования, поэтому он нахмурился и перевёл взгляд на потолок…
У Женьки Ерохина были такие голубые глаза, что во всём городе Москве ни у кого не было, наверно, глаз голубее.
И хотя Женька на это не жаловался, в глубине души он ужасно расстраивался. Мальчишка всё-таки! Будущий мужчина. Сын полярного лётчика. А что он видит в зеркале, когда причёсывается? Не мужественный угрюмый взгляд, а какие-то, как говорит мама, «анютины глазки». Хоть в зеркало на себя не смотри. Или причёсывайся с закрытыми глазами… Конечно, может, в далёком научно-фантастическом будущем голубоглазые мальчишки смогут перекрашивать свои глаза в чёрный цвет, а пока Женьке приходится часто хмуриться. Однажды он заметил, что если голубые глаза немного прищурить, то они превращаются в синие! А если взять и совсем насупиться, то они даже становятся почти что чёрными…
Когда Женька смотрит долго на белый потолок «почти что чёрными глазами», то ему начинает казаться, что он летит высоко-высоко над Антарктидой. Белизна потолка напоминает снег, а тени на потолке от замысловатых линий оконных занавесей — очертания берегов. Одна тень вычертила береговую линию моря Амундсена, другая — остров Росса, а третья похожа или на Берег Правды, или на Берег Китовой Бухты.
Женька перевёл взгляд на стену, где висит большая карта Антарктиды, и начал сравнивать. Но в это время в передней раздался звонок, которого Женька с мамой ждали четыре дня, вернее, девяносто шесть часов!
— Радиограммы! — крикнул Женька, срываясь с постели и со скоростью антарктического циклона врываясь в переднюю. — Радиограммы!
За Женькиной спиной раздались торопливые мамины шаги. И когда он распахнул входную дверь, мама уже была в прихожей, а на пороге стояла почтальон. В руках у почтальона было много радиограмм, так непривычно много, что мама испугалась. И Женьке стало как-то не по себе, он даже забыл нахмуриться и тревожно смотрел большими голубыми глазами…
Почтальон молча протянула Валентине Николаевне газету «Правда» с портретом лётчика Ерохина на первой странице и целую пачку радиограмм.
— А мне? — спросил Женька сурово.
— А тебе, как всегда, отдельная! Держи!.. А теперь распишись…
Женька вывел в книжке почтальона свою подпись, взял в одну руку радиограмму, в другую — газету «Правда» и впился глазами в фотографию. На фотографии Женькин папа стоял со своим экипажем возле самолёта «ЛИ-2», упрятав руки в боковые карманы кожаной куртки и сдвинув на лоб меховой шлемофон. Выше фотографии была помещена заметка под названием «Кергеленский циклон и подвиг лётчика Ерохина». Заметка начиналась словами: «Уже не раз лётчик Ерохин сажал самолёт на осколки разбитых штормами ледяных аэродромов, приводил ночью тяжёлые машины на одном двигателе, взлетал во время ураганов…»
И ЦИКЛОН НЕ ЦИКЛОН И АНТАРКТИДА НЕ АНТАРКТИДА
Газетная заметка о папином подвиге вообще-то произвела на Женьку впечатление. Одно только не понравилось — слишком короткая. Зато радиограмма отца, которую Женька ждал с таким нетерпением и даже тревогой, его просто расстроила и огорчила.
Женькин отец не писал ничего о своём подвиге, и про отвагу в радиограмме тоже не было ни словечка. И вообще он обо всём писал так, как будто там, в Антарктиде, совсем не произошло ничего особенного и героического. Просто ветер был посильнее, чем обычно, а видимость похуже, чем всегда, и мороз покрепче, поэтому лететь было немного потруднее, а сейчас опять всё по-старому — все живы-здоровы, и все хорошо, и ветер стал потише, и видимость получше, и мороз послабее, и летать опять будет полегче. И ещё он писал Женьке то, что пишут все отцы своим сыновьям: чтобы Женька слушался маму и не расстраивал её, и ещё, что он очень соскучился по Женьке и очень ждёт от него ответа…
Интересно получается! Газеты пишут одно, а папа совсем другое. В газете говорится и про подвиг, и про ураган, и про мороз, а у папы в письме и ветер не ветер, и мороз не мороз, и ураган не ураган, и подвиг совсем не подвиг, и вообще Антарктида какая-то совсем не Антарктида!
Сначала Женька огорчился и даже обиделся: и на газеты, и на папу, и на папины письма, но когда мама стала читать вслух радиограммы от начальника экспедиции и от зимовщиков, Женька сразу же перестал обижаться и повеселел. Потому что ветер, по словам зимовщиков, оказался не просто ветром, а тем страшным ураганом, что возникает всегда в районе острова Кергелен и дует со скоростью 270 километров в час, и условия для полёта были, как говорят лётчики, «минимум на пределе», и всё-таки, несмотря ни на что, Ерохин поднял машину с зимовщиками в воздух и принял в условиях урагана смелое решение: уйти в глубь Антарктиды и посадить машину на ледниковое плато. И ушёл! И посадил машину в сумерках среди трещин. А потом три дня в холодном фюзеляже лётчик Ерохин и зимовщики вместе пережидали пургу, пока экипаж Борисова не сбросил горючее и запасные части…
Как раз в это время зазвонил телефон, и мама начала разговаривать сначала с женой второго пилота, потом с женой папиного штурмана, потом с родственниками зимовщиков. Но всего этого Женька уже не слышал. При первом же звонке он влетел в свою комнату, сел за стол и, взяв заранее приготовленный мамой бланк для ответной радиограммы, написал большими буквами: «ЗДРАВСТВУЙ, ДОРОГОЙ ПАПОЧКА!!»
Немного подумав, он поставил восклицательный знак, потом второй, затем хотел поставить и третий, но за окном на дворе кто-то закричал: «Ерохин! Женька!» — и тут же в воздух посыпались тире-точки азбуки Морзе, выбиваемые на водосточной трубе.
Женька подбежал к окну и влез на подоконник.
Внизу стоял его приятель Лёшка в окружении футбольной команды двора и палкой выбивал морзянку. На плече у него висел маленький транзистор.
— Про отца твоего передают! Слышишь? — заорал Лёшка, пуская свой приёмник во всю силу.
«…Уже не раз лётчик Ерохин сажал самолёт на осколки разбитых штормами ледяных аэродромов…» — проговорил маленький приёмник громким дребезжащим голосом.
По радио передавали статью из газеты о подвиге лётчика Ерохина. Во дворе стало тихо. Даже девчонки перестали визжать на площадке.
«…Приводил ночью тяжёлые машины на одном двигателе… — продолжал басить на весь двор приёмник. — Взлетал во время ураганов…»
Все слушали: и мальчишки и девчонки; из подъезда вышла лифтёрша, из окон повысовывались соседи, и все смотрели при этом на Женьку так, как раньше на него никто не смотрел. А потом заиграла музыка.
— Выходи! — крикнул Лёшка. — Устроим футбольный салют!
Кто-то пнул мяч, и он взлетел свечой высоко в воздух.
— Нет! — крикнул Женька. — Я должен папе ответ написать.
— Тогда семьдесят три! — крикнул Лёшка и выбил эту цифру на трубе по азбуке Морзе, потому что эта цифра означает у радистов «счастливо».