Семьдесят два дня

— Я вас не понимаю…

— Позовите всех, кто имел отношение к печатанию и сдаче заказчику пропусков на Вандомскую площадь.

— Печатали я и Поль, упаковывал Грибон.

Все собрались в помещении, где за три дня перед тем на ручном станке печатались пригласительные билеты.

— Сколько билетов вы отпечатали? — спросил Риго.

— Тысячу двести одиннадцать. Помню точно. На одиннадцать билетов больше, чем было заказано. Их-то я и просил коменданта предоставить в

распоряжение типографии. У меня его расписка в получении тысячи двухсот одиннадцати пропусков.

— И больше у вас не осталось билетов?

— Больше… больше не могло быть. Только я и Поль были у машины. — В тоне Анри вдруг исчезла уверенность. — Нет! Нет, больше не могло быть… Поль может подтвердить, что всего-навсего было напечатано тысяча двести одиннадцать билетов.

— Тысяча двести двенадцать, хотите вы сказать, — ответил Поль, и лицо его стало пунцовым от смущения.

— Тысяча двести двенадцать, говоришь? Погоди, погоди… Ну конечно! Один экземпляр каждого выполненного заказа типография хранит у себя. Это уж правило. Грибон, где билет, который я просил тебя сохранить?

— Я положил в шкаф, туда, где лежит весь архив. — Грибон указал на большую нишу в каменной стене, превращённую в шкаф.

— Достань его!

Грибон открыл ключом дверцу шкафа, пошарил на полках и сказал:

— Билета тут нет. Не могу понять, куда он девался… Я положил его вот сюда, на эту полку. Помню, как сейчас! Он тут сверху и должен был находиться. Кому же он понадобился?.. Да ведь и ключи я ношу всегда с собой. Правда, замок-то держится на честном слове, но кому сюда и лезть-то? — Грибон вдруг резко повернулся и обратился к Полю: — Признайся, парень, не ты ли наозорничал? Уж больно тебе хотелось пробраться на площадь! Признавайся, коли так, не подводи других!

Поль вспыхнул:

— Как вам не стыдно! Вы такой же лгун, как наш отец Франсуа. С тех пор как я ушёл из его противной школы, никто меня не оскорблял! А вы на меня напраслину возводите! Гражданин прокурор, — повернулся Поль к Риго, — пусть он объяснит, куда девал билет. Кроме него, к шкафу никто не прикасается. А он здесь и ночью остаётся. Пусть-ка объяснит!

— Граждане, — сказал Риго, — вы, по-видимому, ещё не знаете, почему мы придаём такое значение единственному билету, в исчезновении которого повинен кто-то из вас. Враг воспользовался этим пропуском, подделал подпись и печать коменданта, проник на площадь, чтобы помешать торжеству. Ему не удалось сохранить памятник тирану, но он успел взорвать ворот. При этом взрыве убит национальный гвардеец Гюстав Дюмениль…

— Гюстав! — простонал вдруг Грибон, и лицо его стало густо-багровым. — Зять мой Гюстав! Господи! За что же караешь ты не меня одного, а и моих невинных внуков!.. За что? Люди! — с воплем вырвалось из груди Грибона. — Люди! Я виноват! Это я пожалел своего старого хозяина Пере… Он не раз приходил сюда ко мне и всё просил беречь его добро. «Я живу в Версале, но скоро вернусь совсем, — говорил он. — Коммуна просуществует недолго. Люди должны жить в добром согласии… Бог накажет бунтовщиков…» И я верил ему… Мне жалко его стало — я дал ему билет. Он так просил! Мне и в голову не пришло, что он затевает злое дело… И вот я своими руками убил Гюстава и пустил по миру его сирот…

При этих словах Грибон обхватил голову обеими руками и, рыдая, стал раскачиваться из стороны в сторону.

— О внуках не беспокойтесь, Грибон, — строго сказал Риго. — Коммуна воспитает детей Г юстава Дюмениля такими же славными сынами отечества, каким был и сам Гюстав… А вы, Грибон, подумайте,

как вы дошли до того, что стали врагом Коммуны… Слышите гул орудий? Это стреляют по Парижу те, кто говорил вам о мирном согласии. Такие же алчные и жестокие люди, как ваш Пере, стреляют в рабочих за то, что они больше не пожелали оставаться рабами. Подумайте обо всём, что я сейчас говорю. И если захотите сказать что-нибудь, приходите завтра ко мне…

Сделав знак Анри, прокурор вышел из типографии. Анри последовал за ним.

А Грибон долго стоял на месте, понурив голову.

Была поздняя ночь. В типографии «Заря свободы» работа давно закончилась. Погасли газовые рожки. Во всех помещениях было темно. Только сквозь большие окна переплётной проникали лунные лучи, освещая складную койку, на которой лежал Грибон.

Он не спал. Его раскрытые глаза были устремлены в тёмный угол. Так ему было легче думать, вспоминать всю прошедшую жизнь. Он честно трудился, не завидовал другим, не зарился никогда на чужое, хотя своего часто не хватало, чтобы прокормить семью. Терпеливо ждал он, когда наступят лучшие времена, когда богатые люди сами захотят поделиться по-хорошему с бедными.

«Хозяин Пере всё утешал: «Потерпи, Грибон, и господь тебя не оставит». А самому-то хозяину сразу стало невтерпёж, как только Коммуна заставила платить рабочим чуть побольше. Хозяин не понадеялся на бога, а пошёл на убийство. Да, правильно сказал Риго. Это вот такие, как Пере, днём и ночью палят по Парижу из пушек. И я им верил…»

Лёгкое дребезжание оконного стекла вдруг приостановило течение мыслей Грибона. В окно осторожно постучались. Сторож не выразил ни волнения, ни неудовольствия оттого, что его побеспокоили. Не спеша поднялся, натянул сапоги и подошёл к двери. Лицо его выражало безучастность ко всему, что происходит вокруг, а вялые движения говорили о безразличии к тому, что его ожидает. Не спросив, кто и зачем пришёл, Грибон открыл дверь.

Он не сразу узнал Пере. Но стоило тому сказать: «Здравствуй, Грибон!» — как старик преобразился. Движения его стали быстры и решительны.

— Здравствуйте, хозяин! — ответил он и, не дожидаясь того, что скажет Пере, взял у него из рук дорожный чемодан.

— Вот-вот, — заговорил Пере шёпотом, — возьми, пожалуйста, мой чемодан. Там бельё и разные вещи жены, я не успел вовремя отправить их в Версаль. А теперь уж, пожалуй, не стоит. Спрячь, голубчик, чемодан! Да так, чтобы никто на него случайно не натолкнулся.

— Ладно! — мрачно ответил Грибон. — Я его спрячу. Только верните мне пригласительный билет на Вандомскую площадь. Вы ведь и брали-то его на один день.

— Вот чудак, право! О чём ты заботишься! Признаться, я даже не знаю, куда его положил. Да кому он теперь нужен, твой билет!

— Мне нужен! — К удивлению Пере, сторож громко выкрикнул эти слова и приблизился вплотную к своему хозяину. — Верните сейчас же билет — или я вас отсюда не выпущу!

Он уцепился за плечо своего бывшего хозяина и стал трясти его.

Пере с силой оттолкнул Грибона. Старик упал, ударившись о кипу бумаги.

Пере схватил чемодан и кинулся к двери.

Однако переступить порог ему не удалось. В дверях появились два национальных гвардейца с ружьями наперевес.

— Поставьте ваш чемодан! — приказал один из них.

Пере покорно исполнил требование.

— Откройте его!

Пере и на этот раз беспрекословно подчинился.

Он раскрыл чемодан. Там лежали подрывные механизмы.

Национальный гвардеец гневно взглянул на Пере и сказал:

— Следуйте за мной!

Он шёл впереди, за ним уныло шагал преступник, а сзади следовал второй национальный гвардеец с ружьём наизготовку.

ШАРФ ДЕПУТАТА

— Лови его! Лови!

Тревожные свистки, крики, ружейные выстрелы, топот ног гулко раздавались по безлюдной улице Вольтера.

Редкие прохожие спешили спрятаться в подъезды или за воротами. Каждому казалось, что жандармы гонятся именно за ним.

Семьдесят два дня рабочие Парижа удерживали власть в своих руках, защищая Коммуну, которую они провозгласили 18 марта 1871 года. Но министры прежнего правительства, бежавшие после революции в Версаль, собрали там многочисленные войска и обрушились на рабочий Париж.

Последнюю неделю борьба за Коммуну происходила прямо на улицах столицы. Коммунары воздвигали заграждения во всю ширину мостовой, от одного дома до другого. Эти баррикады строились из брёвен, фонарных столбов, экипажей, мебели, камней, бочек, мешков с песком — словом, из любого попадавшегося под руку материала.