Страница 45 из 100
Только одну открыточку получил я от Шурки — уже из-под Ельни. Невеселую, но довольно бодрую.
А дальше — молчание, страшное молчание год за годом: похоронной на Шуру так и не прибыло даже через десять лет после конца войны. И теперь, когда я вспоминаю всю свою уж не такую короткую жизнь, всегда остается сознание не выполненного в отношении Шуры долга. Если бы мы были вместе, наверное бы вышли из окружения. Так и неизвестны обстоятельства его гибели, но я почему-то всегда вижу близорукие Шуркины глаза без очков. Может быть, он и в самом деле потерял очки и тыкался беспомощно где-нибудь в лесу. Вот тут-то ему и пригодился бы я!
С Мипозами мне удалось связаться только в конце войны. Как оказалось, они были в эвакуации в Ташкенте. Вернувшись, трое беспомощных стариков жили какое-то время в здании Института имени Горького на Поварской[103]. А чуть стало полегче, перебрались на свою старую квартиру в Пушкино. Мы, Шуркины друзья, бывали там. Старики держались очень мужественно. Поддерживала их упорная вера в то, что Шурка когда-нибудь все же вернется. Как-то я рассказал, что мне позвонили и женский голос радостно сообщил, что Шура едет в Москву, и понадобилось целых полминуты, пока я сообразил, что речь идет о другом Шуре, тоже моем приятеле, который служил на Дальнем Востоке и не пропадал без вести.
— А что вы думаете, Миша, — сказала Раиса Ноевна, — когда-нибудь и я таки позвоню вам, что Шура едет в Москву!
И это была не рисовка, а глубокая, твердая вера, которая и меня иногда окрыляла.
Однажды мне позвонили из Института Горького и сказали, что Юрий Борисович просит меня отвезти его домой. Оказалось, что у него — запущенный рак желудка (о чем ему, конечно, не говорили). Юрий Борисович через несколько месяцев умер, тихо уснув.
Остались две престарелые женщины, которые не могли даже короткое время обслуживать себя сами. Мы ездили к ним, что-то привозили, что-то делали, но всего этого было недостаточно.
Как-то Раиса Ноевна показала мне маленький ключик от ограды могилы Юрия Борисовича.
— Это только и осталось от всего Юры! — сказала она. — А он был такой большой!
Дача, в которой жили Мипозы, когда-то до революции была шикарной, а теперь превратилась в настоящую Воронью слободку, где жило около десяти семей. И однажды она заполыхала, совсем как та Воронья слободка. Все успели выскочить и даже вынести вещи — и только тогда вспомнили о двух беспомощных старухах.
— Ведь это от них загорелось!
Когда их вытащили из огня, они были еще живы.
— Я хотела согреть воду, — были последние слова Раисы Ноевны. Обе скончались в больнице от ожогов.
Можно легко представить, как одна старая женщина, опираясь на свой костыль, пытается зажечь керосинку, чтобы согреть воду для другой старой женщины — своей сестры. Можно представить себе и разлившийся керосин, и вспыхнувшее пламя, и неуклюжие, беспомощные попытки его потушить, и страх, помешавший сообразить, что есть еще второй выход — через террасу…
Конечно, они погибли от огня. Но настоящей причиной их смерти было жестокое одиночество и отчаяние, когда нет уже ни физических, ни душевных сил, чтобы выносить удары судьбы.
Двумя этажами ниже девочка разучивала на фортепиано прелюдию Шопена. Мне невыразимо грустно и сладко следить за ее исканиями. Потому что столько раз я слышал этот прелюд от моего отца.
И, конечно, от Шурки.
Мозжинка — Москва, 1969 г.
Шестнадцатое октября
Шестнадцатое октября…
Сегодня спокойный субботний день глубокой осени или даже ранней зимы. Город припорошен снегом. На круглом пруду уже не плавают утки. Брошенный камешек легко скользит по тонкой корочке льда до самой середины, останавливаясь только у опустевшего домика лебедей. По радио говорят, что такие ранние холода были в Москве только в тысяча восемьсот каком-то году.
Но я-то, я-то ведь хорошо помню еще те холода тридцать пять лет тому назад, в 1941 году, страшные не так своей внезапностью, как нашей общей беззащитностью, какой-то, что ли, покинутостью, чтобы не сказать — паникой. Наверное, эти холода остались незафиксированными в мировой метеорологии — некому было тогда думать об этом в Москве и под Москвой, и в сводках метеорологов всего мира стоит, наверное, против Москвы жирный прочерк или другой знак: «сведений нет».
До тех холодов, до того самого 16 октября, мы не верили в возможность оставления Москвы, несмотря на классические примеры 12-го года, ни на тревожные сводки, ни на еще более тревожные слухи, называемые не без юмора ОГГ — «одна гражданка говорила». Мы выходили по тревоге на свои посты на чердаке, с остервенением гасили «зажигалки», тяжело вздыхали при уханьи «фугасок» (тогда еще ни одна не упала на университет). И мало кто мог поверить, что город, что Столица, что сердце России может оказаться в руках фашистов.
Конечно, шла эвакуация, но уезжали пока главным образом оборонные заводы, а также дети и старики. Сказать по правде, в желающих уехать недостатка не было, но многие колебались, а главное — не было почти и возможностей для самовольного отъезда.
В университете составлялись бесконечные списки, и некоторые уже принесли даже вещи и сами дневали и ночевали на факультетах. Но мы, кто помоложе, не относились к этому вполне серьезно. Я, например, включал регулярно в списки большую свою семью — жену, маму, восьмидесятилетнюю бабушку, свояченицу, но уезжать мы не собирались, ясно представляя, в каком положении окажемся в качестве беженцев (слово, уцелевшее еще со времен прошлой войны). И вещи не складывали — только самое необходимое каждый носил при себе на случай, если в дом попадет фугаска.
В ту ночь я не дежурил и вечером мог уйти домой. Шли по опустевшим улицам вместе с Сергеем Даниловичем Сказкиным. Давно уже настал комендантский час, но у нас были пропуска, и потом — мы возвращались с важнейшего совещания, на котором известили, что завтра может быть кое-кто из профессоров сможет уехать. Сказкин был в их числе — и мы на всякий случай простились на Арбате. Но сколько раз уже бывали такие объявления — и я не думал, что прощаюсь с моим начальником, учителем, отцом моего друга, на несколько лет.
— Если бы знать, Миша, где Николка, мы бы с Верой Владимировной ни за что не уехали. Бог с ним и с деканством этим, — сказал он.
А ночью был звонок телефона:
— Идите немедленно на свой объект, — сказал дежурный штаба ПВО.
Который был час? Теперь не помню. Наверное, часа четыре утра. Щипало уши — ударил мороз, а я вышел по-осеннему, в кепочке. На улицах снег, замерзшие лужи.
На истфаке — только дежурные и масса разбросанных, распотрошенных узлов, мешков, чемоданов. В одной из аудиторий прямо на столах устроилась небольшая команда красноармейцев.
— Что тут было! — сказал мне Юлий Чистяков. — Объявили, что все, кто хочет эвакуироваться, должны сами уйти из города по Рязанской дороге. Понимаешь — пешком! А Звавич сказал, что потерял доверие к советской вла-асти! (Замечу в скобках: эти слова стоили потом профессору Исааку Семеновичу Звавичу ссылки и смерти в Ташкенте.)
— А команда вся осталась?
— Как можно, мы дежурные!
Что делать? Инструкций никаких. Мы стали наводить какой-то порядок, освобождать от вещей проходы на случай тревоги.
— А кто это откупорил на дорогу шампанское?
— Косвен, — сказал Юлий. — Понимаешь, хлопнул пробкой, хватил стаканчик и пошел во-от с такой малюсенькой котомочкой!
Марку Осиповичу Косвену было тогда пятьдесят шесть. Спустя года два он женился. Но нам-то, юнцам, казалось, что это — глубокий старик.
Налета в ту ночь не было. Знали ли немцы, что делается в городе? Наверное, не знали.
Еще утром и мы не доперли до всего. Ведь на улицу не выходили. Истфак не так опустел, как казалось сначала. Кто остался в Москве, особенно крепко держались alma mater[104]. Более того. Шли целым потоком с самого утра те, кого мы давным-давно не видели. Так пришел и Ваня Кора, мой однокурсник, уехавший на спецработы еще летом.
103
Институт мировой литературы имени АЖ Горького (ИМЛИ) РАН (Поварская улица, 25а) был создан в 1932 г. Ведет комплексные исследования проблем истории мировой литературы и современного мирового литературного процесса.
104
Alma mater (лат., буквально — кормящая мать) — старинное студенческое название университета (дающего «духовную пищу»).