Страница 12 из 100
В Граде уже совсем мало народа, а на Златой улочке — почти никого. Маленькие домики с высокими трубами прилепились к крепостной стене. Сейчас они, пожалуй, ярковаты, особенно для этого спокойного часа: рядом со светло-серым — красный, за ним — какой-то канареечный, пересеченный темными балками, снова серый, желтый, голубой. Краски еще свежи: домики недавно реставрировали. Но раньше-то они были погрязнее! И тогда это была все же превеселая улочка! Вряд ли правду говорят, что здесь жили алхимики, всю жизнь мрачно искавшие золото. Скорее — золотых дел мастера — веселые бедняки, делавшие драгоценные безделушки для богачей.
Домики еще не закрыты: здесь бойко торгуют сувенирами, классическими чешскими сосисками и пивом. Как не закусить тут же в сторонке под большим зонтом. Кажется, за всю жизнь я не выпил столько пива, как тут, в Праге!
Еще несколько шагов — и с парапета открывается вид на раскинувшийся за Влтавой город.
Привыкший к русским городам глаз снова отмечает, что здесь нет золотых маковых церквей. Прага колется острыми шпилями готических соборов. Она серого цвета. Пробивается зелень садов.
И раньше бывал я на этом месте, но тогда еще совсем не знал города. Он был для меня просто красивой картиной. Теперь узнаю многие здания. И шпили не кажутся мне все одинаковыми.
На ближайшую часть города уже упала плотная тень замковой горы. Тем ярче, кажется, освещен дальний план, но и по нему то и дело пробегают легкие тени облаков. Вот прямо внизу солнечный луч выхватил две островерхие башни по бокам фронтона. Это — Тынская церковь, где погребен Тихо Браге. Над морем строений плывет только что вымытый дождем огромный корабль с едва заметной одинокой главкой. Это — Мария Снежная, которую король Карл возводил для коронаций, да гуситы не дали достроить. Ту, дальнюю, изящную, над которой, как стрекоза, летит сейчас вертолет, нежно называют церковью блаженной Анежки. Совсем вдали подернутый дымкой собор в Вышеграде, откуда Прага начиналась.
«Пражница» — Пороховая башня — почти затерялась среди обступивших ее домов: виден лишь четырехгранный шатер кровли.
У более новых зданий иные, какие-то скругленные очертания. Над длинной, косо поднимающейся к его подножью Вацлавской площадью возвышается грандиозный Национальный музей. У него тоже есть башенки, но смотрится он как горизонталь среди вертикалей. Правее — Национальный театр — гордость Праги прошлого века. Слева, как глыба льда среди темной воды, белеет совсем новое здание Профсоюзов.
Спускаюсь вниз — сначала по лестнице, потом — по узкой улочке через крошечное «наместье» (так здесь называют площадь) снова в лабиринт улочек, где каждый дом, наверное, видел еще чешских королей. У окон мирно устроились люди и поглядывают на прохожих, как глядели, должно быть, их предки много лет назад.
Карлов мост отдан теперь одним пешеходам. Через защищенные когда-то грозными башнями ворота, мимо нарядных статуй не громыхают больше повозки, а авто и трамвай сюда не пустили. Можно спокойно стать посреди дороги и рассматривать себе резные изображения горожан на городских воротах.
И снова улочки — здесь чуть пошире, чем на том берегу. Солнце скрылось за горой, свет чуть зыбкий, будто улицу залила прозрачная светлая волна. Это настал мой любимый час.
А вот и современный центр. Большие многоэтажные дома — то похожие на любой другой большой город, в стиле «конца века», то с завитками и пышными украшениями барокко, а то — и со стрельчатыми готическими окнами. Некоторые улицы сравнительно широкие и совсем прямые. На большой площади Старого Места вокруг ратуши плечом к плечу, словно солдаты, стоят старинные дома. Здесь и целый музей автомобилей. За день они набегали свое и стали на отдых. Как всегда, целая толпа ожидает, когда начнут бить знаменитые куранты Пражской ратуши.
Дальше. На улицах громыхает трамвай, и спешат куда-то потоки людей.
Стойте! Вон он опять, мой старый знакомый с длинным-предлинным шестом!
Но как он помолодел! Это вполне современный юноша в коричневой куртке по теперешней моде, с молодой порослью бороды и, конечно, без головного убора. Под мышкой, кажется, папка — может быть, учится?
Фонарщик идет, то и дело пересекая наискосок узкую мостовую, от столба к столбу. Знакомым мне с детства движением вскидывает свой шест — и один за другим загораются над пражской улицей голубоватые шары газовых фонарей.
Москва, январь 1967 — август 1969 г.
Фотография двадцатых годов
На садовой скамейке в спокойных, даже чуть печальных позах сидят дамы — полная брюнетка, рядом — красивая, седая, с утомленным лицом. Потом — черненькая девочка с бантом-пропеллером в некоротких стриженых волосах. Она вся напряглась, вытаращила глаза, сжала на коленях руки. И дальше — худощавая, строгая женщина с ожерельем из белых бус. Все дамы и даже девочка — в пальто, хотя у девочки, конечно, пальто нараспашку.
А вот мужчины — в сугубо летних белых толстовках[34]. Как водилось в те времена, они замыкают группу с двух сторон. Места на скамейке не осталось; пожилые кавалеры присели на ее спинку и несколько возвышаются. Слева — полный, с бритой головой и маленькими темными усиками только под носом, очень похожий на сидящую рядом даму. Справа — худощавый, с пышными, расчесанными на косой пробор седыми волосами.
Позади — добротная бревенчатая дача. Хорошо видны затейливые перила и столбики террасы, высокие окна с полукруглыми завершениями и наличниками в стиле не то «рюс», не то «модерн», какие любили в конце прошлого и начале нынешнего века.
Нет, это не их дом.
Это — дача в Быкове, на которой все они жили вместе в памятное мне лето 1926 года.
Конечно, дачу снимали для девочки, для моей кузины Жени. Но не только для нее. Не в меньшей мере, пожалуй, — и для двух дам, что сидят по бокам девочки: они были самые больные женщины в нашей семье. Считалось, что каждый прожитый ими день — уже большое достижение.
А третью даму — Фаину Мойсеевну — я помню всегда веселой хохотушкой, подвижной и милой, всю жизнь посвятившей двум своим подругам. Бритый мужчина рядом — это ее брат, Эммануил Мойсеевич Бриф. Про него нам, детям, старшие любили рассказывать один и тот же неувядаемый анекдот. Явившись на почту где-то в Германии, он спросил письмо до востребования. А так как сама фамилия «Бриф» и значит по-немецки «письмо», то почтовый служащий резонно спросил:
— А как ваша фамилия?
— Бриф, — последовал ответ.
— Я понимаю, господин, вам нужно письмо. Но как ваша фамилия?
— Я же вам говорю: Бриф.
Когда служащий наконец понял, что его клиент носит фамилию «Письмо», он, говорят, созвал сидевших по соседству сослуживцев и, указывая на ни в чем не повинного Эммануила Мойсеевича, давясь со смеха, проговорил:
— Бите: зайн наме ист Бриф!!![35]
Красивая женщина — жена Эммануила Мойсеевича — Берта Семеновна. Строгая, в ожерелье — Наталья Владимировна, жена моего дяди Кости (Константина Исааковича), седой мужчина — это он. Женя, или, как мы, дети, ее звали, Джека, — их приемная дочь.
Такими я помню эти две семьи, дружившие между собой в дни моего детства.
Помню и семейное предание о том, что некогда все было не так, а (если можно так выразиться) совсем даже наоборот.
Нет, не в смысле дружбы: ссор здесь, кажется, никогда не было. Но лет за пятнадцать — двадцать до того Берта Семеновна была замужем за дядей Костей. У них, как говорили, был и сын Анатолий, рано умерший.
Потом Берта Семеновна отправилась лечиться в Швейцарию. В Давосе она познакомилась с Наталией Владимировной Добровольской — такой же русской пациенткой швейцарских врачей — и с другом ее сердца, молодым инженером-нефтяником Эммануилом Мойсеевичем Брифом, по рождению тоже крымчанином, как и Берта Семеновна. Вскоре туда приехал и дядя Костя навестить жену.
34
Толстовка — широкая блуза в складках с поясом (по имени Л. Н. Толстого, носившего такую блузу).
35
Пожалуйста: его фамилия — Письмо!!! (нем.).