Страница 18 из 28
Миледи слушала с таким озабоченным выражением на лице, словно желала, чтобы доктор говорил серьезно и чтобы ему удалось возбудить в мисс Рэчел желание пожертвовать своим подарком для пользы науки.
Другой гость, сидевший по правую руку моей барышни, был знаменитый индийский путешественник, мистер Мертуэт, который, рискуя жизнью, пробрался, переодевшись, туда, где никогда еще не ступала нога ни одного европейца.
Это был длинный, худощавый, смуглый, молчаливый человек с усталым, но очень твердым, внимательным взглядом. Ходили слухи, что ему надоела будничная жизнь среди людей в наших краях и что он тоскует по диким странам Востока. За исключением того, что он сказал мисс Рэчел по поводу ее алмаза, вряд ли проговорил он и шесть слов или выпил стакан вина за все время обеда. Лунный камень был единственным предметом, до некоторой степени заинтересовавшим его. Слава этого камня, по-видимому, дошла до него давно, когда он странствовал по неведомым областям Индии. Пристально глядя на него, он молчал так долго, что мисс Рэчел начала конфузиться, и наконец сказал ей со своим обычным хладнокровием:
– Если вы когда-нибудь поедете в Индию, мисс Вериндер, не берите с собой подарка вашего дяди. Индийский алмаз является в Индии предметом религиозного культа. Мне известен некий город и некий храм в этом городе, где ваша жизнь не продлилась бы и пяти минут, появись вы там с этим украшением.
Мисс Рэчел, находясь в безопасности в Англии, с восторгом слушала о той опасности, которая грозила бы ей в Индии. Тараторки были в еще большем восторге, они шумно побросали ножи и вилки и громко закричали:
– О, как интересно!
Миледи заерзала на стуле и переменила разговор.
По мере того как подвигался обед, я примечал мало-помалу, что этот праздник удался далеко не так, как предыдущие.
Припоминая теперь день рождения и то, что случилось позже, я почти готов думать, что проклятый алмаз навел уныние на все общество. Я потчевал их вином и, будучи привилегированным лицом, следовал вокруг стола за теми кушаньями, которых брали мало, и шептал гостям:
– Пожалуйста, попробуйте, я знаю, что это вам понравится.
В девяти случаях из десяти они пробовали из уважения к старому оригиналу Беттереджу, – так угодно было им именовать меня, – но все напрасно. Разговор не клеился, и даже мне делалось не по себе. А когда кто-нибудь заговаривал, то всегда как-то некстати. К примеру, мистер Канди, доктор, более обыкновенного наговорил неловкостей. Вот вам один образчик, и вы поймете, что́ я должен был чувствовать, стоя у буфета, – я, который всем сердцем желал успеха празднику.
Среди дам, присутствовавших за обедом, была почтенная миссис Тридголл, вдова профессора. Эта добрая дама беспрестанно говорила о своем покойном муже, никогда не сообщая посторонним о том, что он уже отошел в лучший мир. Я полагаю, она была уверена, что каждый мало-мальски образованный англичанин должен это знать. В одну из наступивших заминок в разговоре кто-то упомянул о сухом и довольно неприятном предмете – об анатомии человеческого тела; тотчас же добрая миссис Тридголл завела речь о своем покойном муже, не упоминая, что он умер. Анатомия, по ее словам, была любимым занятием профессора в часы досуга. К несчастью, мистер Канди, сидевший напротив и ничего не знавший о покойном джентльмене, услышал ее. Будучи чрезвычайно вежлив, он воспользовался этим случаем, чтобы тотчас же предложить профессору свои услуги по части анатомических досугов.
– В хирургической академии получено несколько замечательных скелетов, – сказал мистер Канди через стол своим громким, веселым голосом. – Я очень советую профессору, сударыня, посмотреть их, когда у него найдется свободный часок.
Стало так тихо, что можно было бы услышать, как падает булавка. Гости (из уважения к памяти профессора) сидели в гробовом молчании. Я в это время стоял за стулом миссис Тридголл, потчуя ее рейнвейном. Она опустила голову и проговорила тихим голосом:
– Мой возлюбленный супруг скончался.
К несчастью, мистер Канди не услыхал ее слов и, нисколько не подозревая истины, продолжал через стол еще громче и вежливее прежнего:
– Может быть, профессору неизвестно, что с карточкой члена академии он может бывать там каждый день, кроме воскресенья, от десяти до четырех часов?
Мисс Тридголл уткнула лицо в кружева на груди и повторила еще тише торжественные слова:
– Мой возлюбленный супруг скончался!
Я мигал мистеру Канди через стол. Мисс Рэчел толкала его под руку. Миледи бросала на него невыразимые взгляды. Совершенно бесполезно!
Он продолжал с добродушием, которого никак нельзя было остановить:
– Я был бы очень рад послать профессору мою карточку, если вы сообщите мне его адрес.
– Его адрес, сэр, – могила! – сказала миссис Тридголл, вдруг выйдя из терпения и заговорив с такой яростью, что рюмки забренчали. – Профессор скончался десять лет назад!
– Господи! – сказал мистер Канди.
Исключая тараторок, которые захохотали, такое уныние распространилось во всем обществе, будто все готовы были убраться вслед за профессором и, подобно ему, взывать из могилы.
Но довольно о мистере Канди. Остальные гости вели себя так же неподобающе, как и доктор. Когда им следовало говорить, они не говорили, а когда заговаривали, то все невпопад. Мистер Годфри, обычно столь красноречивый на трибуне, решительно не желал проявлять себя в частном обществе. Сердит он был или сконфужен после своего поражения в цветнике, я сказать не могу. Он приберегал все свое красноречие для ушей сидевшей с ним рядом дамы, члена нашей семьи. Она была участницей его комитета, особой весьма достойной, с торчащими ключицами и с большим пристрастием к шампанскому, – как вы понимаете, она любила его сухим и в большом количестве.
Я стоял за их спиной возле буфета и могу засвидетельствовать, что общество лишилось очень назидательного разговора, который я слушал, откупоривая пробки, разрезая баранину и прочее, и прочее. Что именно говорили они о благотворительных делах, я не слышал. Но, когда я начал прислушиваться к ним, они уже давно перестали рассуждать о женщинах, разрешающихся от бремени, и о женщинах, спасаемых от бедности, и перешли к более серьезным предметам. Религия (как я понял из их слов, откупоривая пробки и разрезая мясо) означает любовь. А любовь означает религию. А земля была небом, несколько обветшалым. А небо было землей, несколько подновленной. На земле живут довольно порочные люди, но зато, искупая это, на небе все женщины будут членами обширного комитета, где никто никогда не ссорится, а мужчины, в виде ангелов-распорядителей, будут исполнять веления женщин. Прелестно! Прелестно! Но почему же мистер Годфри лишил остальное общество такой интересной беседы?
Вы, может быть, думаете, что мистер Фрэнклин постарался расшевелить общество и сделать вечер приятным?
Ничуть не бывало! Он совершенно оправился и был в самом веселом расположении духа; я подозреваю, что Пенелопа сообщила ему, как с мистером Годфри обошлись в цветнике. Но о чем бы он ни заговаривал, в девяти случаях из десяти он выбирал неловкую тему или обращался не к тому, к кому следовало, и кончилось тем, что одних он оскорбил, других озадачил. Его заграничное воспитание – эти французская, немецкая и итальянская стороны его, о которых я упоминал выше, – обнаружилось самым неблагоприятным образом за гостеприимным столом миледи.
Что вы думаете, например, по поводу его рассуждения о том, как далеко может зайти замужняя женщина в своем расположении к постороннему мужчине? Все это он с французским остроумием растолковывал незамужней тетке фризинголлского викария! Что вы скажете, когда он, уклонившись в немецкую сторону, объявил одному из землевладельцев, великому авторитету по части скотоводства, говорившему о своей опытности в разведении быков, что опытность, строго говоря, ничего не стоит и что надлежащий способ разводить быков состоит в том, чтобы углубиться в самого себя, развить идею образцового быка и таким способом произвести его на свет? И, наконец, какого вы мнения о следующем его выпаде: когда у депутата нашего графства, разгорячившегося за сыром и салатом по поводу распространения демократизма в Англии, вырвались следующие слова: «Если мы лишимся старинной защиты наших прав, мистер Блэк, что же у нас останется, позвольте вас спросить?» – мистер Фрэнклин ответил с итальянской точки зрения: