Избранное

В тот день Курт Мертенс дежурил во время перемены на школьном дворе. Девочки и мальчики стояли группками или прохаживались, увлеченные своими разговорами. Двор был безобразный, огороженный высокой кирпичной стеной. Здание школы на Булленхузердамм не отличалось красотой: окна нижнего этажа были заложены кирпичом, подвальные — забраны железной решеткой. Некоторая польза от стены все-таки была — она закрывала вид со школьного двора на развалины, тянувшиеся до самого моста через Эльбу и далее в глубь города, Моорфлит, Ротенбургсорт и Бильвердер-Аусшлаг больше других районов пострадали от бомбежек. Лишь немногие дома уцелели, а все фабрики, все складские здания вдоль каналов были разрушены до основания. Ротенбургсорт называли «мертвой зоной», — там спустя два года после окончания войны все еще оставались незахороненные трупы. Повсюду стояли щиты с предостережением: «Проход закрыт», «Зараженная местность». В этих некогда рабочих кварталах города безраздельно хозяйничали крысы.

Школьное здание на Булленхузердамм каким-то чудом уцелело.

Дети, жившие в Гаммерброоке и Бильброоке, каждое утро, направляясь в школу, шагали по развалинам. Люди вообще, а дети в особенности, быстро привыкают ко всему, привыкают и к виду разрушенных городов. Когда такой вид становится чем-то обыденным, его едва замечают. Возможно, и с Мертенсом произошло бы то же самое, не будь он постоянно начеку.

Он знал также о тайне, мрачной тенью лежавшей на этой школе. То была страшная тайна, и он долго терзался сомнениями, вправе ли он хранить ее про себя. Он считал, что о ней надо говорить везде, пусть она станет известна всем, чтобы школа эта служила вечным укором и предостережением. Однако большинство педагогического совета настаивало на сохранении тайны, и Мертенсу волей-неволей пришлось подчиниться.

Но в этот день он оказался перед выбором: либо наперекор своей совести молчать, либо сказать правду.

— Ты пойдешь со мной, когда я буду его спрашивать? — Хорст Тэннэ, прищурившись взглянул на своего друга Ганса. — Я спрошу его, слышишь? Но ты должен пойти со мной, вот увидишь — спрошу.

— Слабо.

— Клянусь — спрошу!

— А если и спросишь, он все равно соврет. Как фрейлейн Муцель.

— Он не соврет.

Мертенс увидел мальчиков, нерешительно направлявшихся к нему. Он чувствовал, что их что-то гнетет и они хотят с ним посоветоваться. У него на этот счет был наметанный глаз. Но он сделал вид, что не замечает их, во всяком случае, обращает на них не больше внимания, чем на остальных. У обоих ребят отцы погибли на войне, а о Хорсте Мертенс знал еще, что мать его работает в Бильштедте на вновь отстроенной джутовой фабрике, часто в ночную смену, и тогда мальчик предоставлен самому себе. Поэтому, хотя Хорст был и прилежным парнишкой, педагоги особенно следили за его поведением.

— Господин Мертенс… — Почувствовав на себе взгляд учителя, мальчик запнулся и умолк.

— Ну что, Хорст? О чем ты хотел спросить?

Ганс Хаберланд остановился в нескольких шагах, и Хорст то и дело оглядывался на него. Наконец, кивнув на приятеля, Хорст сказал:

— У нас с Гансом вопрос к вам, господин учитель.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Мы хотели… Верно, господин учитель, что в нашей школе был концлагерь?

Вот он — этот вопрос. Мертенс вглядывается в глаза мальчиков, застывшие в недоверчивом ожидании. Ганс Хаберланд, опустив голову, смотрит на него исподлобья. Солгать? Ребята, бесспорно, знали то, о чем спрашивали. Ложь подорвет доверие к учителю. Сказать правду — значит восстановить против себя коллег. Но возможно ли надолго скрыть подобное? Вправо ли мы скрывать? Старый, мучительный вопрос. Тот, кто пытается утаить истину, берет на себя часть вины. Он, Мертенс, достаточно долго разделял эту вину, разделять ее более он не желает.

— Да, нацисты превратили эту школу в концлагерь. Здесь творились ужасные дела.

— Это был детский концлагерь, да?

— Да, детский.

— Какая подлость!.. Что это были за дети, господин учитель?

Мертенс обнял мальчика за плечи, и тот почувствовал, что рука учителя дрожит.

— Иди и ты сюда. — Мертенс обнял за плечи и Ганса Хаберланда. — У нас сейчас урок физики. Но все равно. Задайте мне этот вопрос в классе, и я вам все расскажу. Поняли?

— Да, господин учитель!

Назавтра Мертенса вызвали к директору. «Уже? — подумал Мертенс. — Вряд ли. Наверное, по другому поводу». Войдя в кабинет директора, он увидел фрау Тэннэ, с которой познакомился как-то на родительском собрании, и сразу все понял. Однако быстро же обернулось дело!

— Учитель Мертенс. Фрау Тэннэ.

— А мы уже знакомы, господин директор. — Мертенс сделал осторожную попытку поздороваться. Женщина отвернулась.

— Господин Мертенс, вы рассказывали вчера в классе, что в нашей школе был когда-то… концлагерь?

— Да, господин директор.

— Зачем? Зачем вы рассказали детям об этих ужасных вещах?

— Они спросили меня, правда ли все это, господин директор.

— Ложь! — бросила фрау Тэннэ. — Господин Мертенс велел моему сыну задать вопрос в классе, на уроке.

— Совершенно верно, фрау Тэннэ. Но до того ваш сын задал мне этот вопрос на школьном дворе.

— Вы же знали, коллега, что не имели права удовлетворить любопытство мальчика.

— Я не имел права лгать, господин директор. Кроме того, мне было ясно, что мальчик потому и спросил, что уже кое-что знает.

— Вы запятнали честь моего мужа, — крикнула фрау Тэннэ, — Он пал за Германию! Вы облили его грязью. Вы… вы ведете в школе большевистскую пропаганду! Да-да! — И она заплакала. Морщась и всхлипывая, женщина продолжала: — Пусть я сейчас всего только фабричная работница, но у меня тоже есть честь. Я не позволю чернить память моего мужа. Я не хочу, чтобы мой сын стал… большевиком. Мы порядочные люди. И всегда были такими. Мой муж сражался и пал за Германию.

Мертенс разглядывал плачущую женщину и слушал ее упреки. Несмотря на волнение, она говорила довольно гладко и обдуманно.

— Я все потеряла. Мужа. Квартиру. Теперь… Теперь у меня хотят отнять сына. Но я этого не позволю. Не позволю, господин директор!

— Уважаемая фрау Тэннэ! Никто не помышляет отнимать у вас сына или восстанавливать его против вас. Но я понимаю ваши опасения и тревоги, и позвольте заверить, что школа вас поддержит. Мы это дело тщательно обсудим и, поверьте, не остановимся перед драконовскими мерами.

— Вот этого, — фрау Тэннэ ткнула пальцем в Мертенса, — надо гнать из школы! Он отравляет наших детей! Мы не допустим этого. Мы не потерпим такого — мы, матери!

Последние слова она опять выкрикнула как бы в величайшем волнении. Но Мертенс видел, что женщина совсем не волнуется, здесь не было истерики, она играла. Играла перед директором и перед ним, а может, и перед самой собой. Мертенс задавал себе вопрос: почему она это делает? Бесспорно, ужасно, что в школе был когда-то концлагерь, да еще детский. Но почему Тэннэ так негодовала против него, Мертенса? А не против тех, кто превратил школу в концлагерь? Он не мог объяснить себе ее поведения.

— Да, заварили вы кашу, — сказал Мертенсу директор, когда женщина ушла. — Вы же знали, что об этом неприятном деле решено молчать.

— Неприятным делом вы называете то, что здесь происходило, господин директор? Я не мог лгать моим ученикам.

— Вопрос о вашем поведении обсудит педагогический совет. А пока передайте ваш класс коллеге Вальдесбергу.

— Не слишком ли поспешна такая мера, господин директор?

— Предоставьте это решать мне. Можете идти!

Медленно, в задумчивости вышел Мертенс из кабинета. Большевистская пропаганда… Отнять сына у матери… Обвинение за обвинением как гром среди ясного неба… Одно бессмысленнее другого. О, боже, в какое время мы, собственно, живем? Он, что ли, отвечает за то, что здесь был концлагерь? Как не умно держал себя директор Штининг! Этому социал-демократу достаточно услышать слово «большевизм», и он уже теряет способность здраво рассуждать.