Избранное

Он не замечает летнего дня, как и не видит оглядывающихся на него прохожих. Он не чувствует также изнуряющего зноя, от которого весь покрылся испариной и который еще так недавно проклинал.

Мизике выходит из галереи. Перед ним сверкает маленькое Альстерское озеро и пестреет на солнце яркими женскими платьями зеленая аллея Юнгфернштига. И на все это он смотрит какими-то невидящими глазами.

…Тысяча четыреста марок. Это вам не пустяк! По теперешним временам целое состояние. Эти галстуки, вышедшие из моды уже в прошлом сезоне, могли с успехом проваляться еще несколько сезонов. Мизике снова с благодарностью вспоминает барона. И что это ему вздумалось ввести опять в моду крупные горохи, большие клетки и широкие полоски! Так кстати! Конечно, он только подставное лицо, за которым скрываются какие-нибудь фабриканты: миллионер Бендикс или даже спекулянт Алерзон. Теперь бы еще вернулась пора шелковых кашне на смену этим шелковым косыночкам, которые не выходят из моды уже целую вечность…

— Ах, пардон, сударыня! — И про себя: «У, корова! Не видит, куда прет!»

Пожилая дама, которую замечтавшийся Мизике с силой толкнул в бок, ничего не ответила, но, немного отойдя, обернулась и прошипела:

— Нахальный еврей!

«Теперь-то уж Бринкман заткнется, — продолжает Мизике разговаривать сам с собою, — от его причитаний просто тошнит!» И он представляет себе грузного мужчину, его большие, пухлые руки с толстыми, как сосиски, пальцами. «Ну когда же вы вернете мои деньги?..» Такой гвалт из-за каких-то несчастных трехсот шестидесяти марок. Он прямо глаза вытаращит, когда я ему денежки на стол выложу. «Ну, вот вам ваши деньги… дорогой мой!»

И Мизике заранее предвкушает торжество добропорядочного должника. «Вот удивится-то! Впрочем, если поначалу дать и половину, он не меньше обрадуется».

Мизике торопливо бежит мимо сверкающего белизной павильона, мимо искусственных пальм и пахучих кустов можжевельника. Там, за нарядными, покрытыми белыми скатертями столиками благодушествует элегантный гамбургский полусвет. В другое время Мизике остановился бы на минутку-другую и прислушался к звукам капеллы. Сегодня же его ничто не интересует.

И вдруг новая мысль, которая почти пугает его: только бы она ничего не узнала. Хорошо, что он вовремя вспомнил, а то бы еще и проболтался на радостях. И тогда ей понадобилось бы и новое осеннее пальто, и шляпка, и туфли. В таких случаях вдруг сразу все нужно, и деньги исчезают, как дым… Да, хорошо, что он вовремя вспомнил. Конечно, придется притворяться, скрывать радость, делать по-прежнему озабоченное лицо и, может быть, даже иногда тяжело вздыхать…

Мизике присоединяется к толпе, ожидающей пароход, который, сделав широкий разворот, направляется сюда от Ломбардского моста. Рядом с ним стоит рослый мужчина и, любуясь, смотрит на раскинувшуюся перед Ним панораму изумленными и пытливыми глазами приезжего. Мизике питает слабость к рослым и крепким людям. Он внимательно осматривает соседа и уже знает, что непременно заговорит с ним. Незнакомец в самом деле статный мужчина. Он хорошо сложен. Под светлой шляпой густые с проседью волосы. Крупный нос и большой энергичный рот придают лицу особую характерность. Гладкая кожа покрыта густой сетью тонких морщинок возле глаз и в уголках рта. Мизике дал бы ему лет тридцать пять; по всей вероятности, он управляющий или доверенный торговой фирмы. Незнакомец переводит взгляд на стройную церковную башню с позеленевшим медным шпилем. На мгновение их глаза встречаются, и Мизике спешит этим воспользоваться.

— Добрый день! Вы, должно быть, не здешний?

— Добрый день! Какая прекрасная погода!

Но этот уклончивый ответ только подогревает желание Мизике продолжать уже начатый разговор. И когда незнакомец снова поворачивается к залитой солнцем башне, он тоже смотрит в ту сторону и поясняет:

— Петрикирхе.

Незнакомец благодарит кивком головы.

— Готический стиль. Северная, так называемая кирпичная готика. Наполеону эта церковь служила конюшней. А потом она сгорела. Знаете, во время большого гамбургского пожара. Теперь она восстановлена. Точь-в-точь по оригиналу.

— Да, действительно чудесная церковь.

— А вот другая, рядом, — Якобикирхе. Эта уж совсем старая, древняя.

К пристани причаливает белый плоскодонный пароходик. На носу надпись: «Сибилла». Пронзительный гудок, вихрем кружится взбитая винтом пенистая вода. Пассажиры спешат к сходням. Матрос, спрыгнув на берег, закрепляет канат и кричит:

— Юнгфернштиг! Конечная станция!

Мизике не отстает от незнакомца, хотя не может не заметить, что тот меньше всего заинтересован знакомством с ним. Человек спокойно направляется к задней палубе парохода — и очень удивлен, когда, закрывая выходящую на палубу дверь каюты, видит, что Мизике идет за ним.

— Здесь, по крайней мере, прохладно, — говорит несколько смущенный Мизике.

Другие пассажиры — молоденькая, пышущая здоровьем девушка и женщина с двумя ребятишками — мальчиком и девочкой — рассаживаются на полукруглой скамье у борта парохода. Мальчуган лет восьми то и дело пристает к матери с вопросами. Девушка вынимает из маленького чемоданчика аккуратно обернутую в бумагу книгу.

Мизике хочет продолжать разговор, но не знает, с чего начать. Говорить о пустяках неловко.

Бьют склянки. Матрос сбрасывает с причальной тумбы канат. Раздается гудок, машина начинает работать, и пароход медленно отваливает от пристани.

Незнакомец стоит, прислонившись спиной к двери каюты, и смотрит на исчезающую из виду аллею вдоль Альстера. И чем дальше от берега, тем отчетливее становятся очертания башен, тем величественнее высятся они над городом.

— Великолепны эти бесчисленные старые башни!

Восклицание обращено к Мизике. Тот жадно подхватывает:

— Здорово! Да? — и радуется, как ребенок, у которого похвалили игрушку. — Вот эта, украшенная витиеватым орнаментом, — башня ратуши. А за ней — башня церкви святого Николая. Мрачная, угрюмая, не правда ли? Как-то не вписывается, совсем даже не вписывается в общую картину нашего города. А та, подальше, — церковь святой Катарины. Хороша? Взгляните, как блестит и сверкает ее шпиль. Ведь купол — золотой, чистое золото из сокровищ Штертебеккера[1]. Очень старая, совсем древняя старушка.

Мизике говорит с растущим воодушевлением. Его слушает уже не только один незнакомец, но и дети, которые уставились на него с полуоткрытыми ртами. Даже девушка с любопытством поглядывает на него из-за книги.

— А посмотрите туда, подальше, вправо, — это наш Михель!

— Ах да, знаменитый Михель!.. Ну, а вот те здания, это что, все конторы?

— Конторы и гостиницы. Вон там — правление пароходного общества «Гамбург — Америка». Ничего себе ящичек. Вы не находите? А на противоположном берегу — гостиница «Четыре времени года». Остальное — сплошь конторы, банки, магазины.

Пароход приближается к Ломбардскому мосту. На понтоне стоят дородная женщина в кричащем светлом костюме и несколько мужчин. Приезжий всматривается в новых пассажиров, вынимает из бокового кармана небольшую зеленую тетрадь, небрежно перелистывает ее и оставляет в правой руке.

Пароход проезжает под мостом. Мизике зовет незнакомца к краю палубы, предлагая посмотреть на общую панораму раскинувшегося перед ними Альстера.

— Благодарю вас, я уже видел из окна поезда.

«Вот как! — соображает Мизике. — Значит, он из Киля. Возможно, и из более дальних мест: из Копенгагена или даже Скандинавии». Мизике интересуется.

— Нет, я совсем из других краев, но проехал до Даммтора!

— Ах, вот это вы хорошо сделали! — радуется Мизике. — Все, кто приезжает сюда в первый раз, должны ехать до Даммтора. Тогда сразу виден весь Альстер, и скверы Даммтора, Ботанический сад, Зоопарк оказывают вам радушный прием.

Массивный каменный мост становится все меньше и меньше. Над ним и над уходящими вдаль домами поднимаются к небу высокие башни. Искрящийся на солнце Альстер заключен, как в раму, в зеленое кольцо старых лип и каштанов. Тихо покачиваются на воде нарядные шлюпки, ждут ветра белоснежные парусники, стремительно несутся мимо стройные гоночные яхты. По обоим берегам раскинулись ухоженные парки. Серебристая зелень плакучих ив смешивается с темной синеватой хвоей пышно разросшейся пихты. Рядом с узловатым, причудливой формы дубом отливающая металлическим блеском крона лесного бука и тяжелая листва каштанов. Сквозь гущу листвы проглядывают белые, желтые, голубовато-серые фасады вилл. Порою над макушками деревьев возвышаются вычурные фронтоны и башни расположившихся в этих парках господских домов.

1

Морской разбойник, живший в конце XIV в.