Избранное

Задыхаясь, с серо-зеленым лицом, заключенный обегает площадь.

— И это, по-твоему, называется бежать? Еще круг! Пошел!

— Господин унтер-офицер, я…

— Ах, собака! Ты еще разговаривать!.. Руди! — зовет он в окно караульной. — Кинь-ка мне хлыст!

Арестованный прижимает руки к груди и снова бежит вокруг двора. Часовой у стены снимает ружье и прицеливается. Но ничего не помогает, загнанный, в изнеможении опускается у стены. Ридель неистовствует, грозит, что заставит его еще три раза обежать двор. Тот собирается с последними силами и, свесив голову, прижав руки к груди, уже не бежит, а бредет, шатаясь, еле передвигая ноги. Не дойдя до товарищей, которые в бессильной злобе не спускают с него глаз, он валится на землю.

Ридель бросается к нему, как бешеная собака, толкает ногой в бок и орет:

— Вставай! Вставай! Симулянт, мокрая курица!

Но тот, еле переводя дыхание, шепчет:

— Я… инвалид… войны…

Ридель ошеломлен.

— Ты инвалид войны? — И он вглядывается в человека, который лежит у его ног и жадно глотает воздух. — Куда ты ранен?

Тогда стоящий в первой шеренге доктор Калькраух выходит на шаг вперед и докладывает:

— Арестованный Иоганн Нагель был дважды тяжело контужен и отравлен газами. У него только половина легкого.

Ридель бледнеет. Еще некоторое время он стоит и изумленно смотрит на инвалида. Он знает, что на него направлены тридцать пар глаз. Медленно подходит стоявший у стены часовой.

— Но почему он мне не сказал об этом?

Ридель подзывает врача и еще двух арестованных.

— Возьмите его! Нельзя же, чтоб он здесь оставался. Подложите ему под голову одеяло.

Товарищи несут Иоганна Нагеля в тень. Он дышит тяжело, с легким свистом.

— Хоть бы слово сказал о своем состоянии! Вот ведь какой человек!..

Ридель вдруг притих. Он просит в окно караульной передать ему термос и бутерброд из его шкафа. Нагель жадно пьет кофе, а от хлеба отказывается.

— На, ешь! Наверное, проголодался.

Но инвалид продолжает отказываться.

— Тогда спрячь. Поешь, когда захочешь.

Шарфюрера Риделя узнать нельзя, Он суетится вокруг больного, хлопочет о том, чтобы поскорее вызвали фельдшера, подбадривает обессиленного, прерывисто дышащего Нагеля. И при этом старается избежать испытующих взглядов арестованных.

— Чертовски жарко! — говорит он, как бы между прочим обращаясь к ним. — Если вам трудно стоять, так расслабьтесь немножко, легче будет.

Уже сменились часовые, вернулась с обода рабочая команда, а арестованные все еще стоят на дворе, под жгучими лучами солнца. Четыре часа стоят они так на одном месте. Тело устало, голова отяжелела, судорожно сжимается от голода желудок, во рту пересохло. Они завидуют товарищам, которые орудуют лопатами и кирками, копают, вывозят мусор. Им тоже жарко, и с них ручьями льет пот, но им не надо без дела стоять навытяжку под жгучим солнцем. Даже выносливые начинают покачиваться. Какой-то молодой рабочий, в блузе с большим отложным воротником, с нежным, девичьим лицом, падает. Стоящие рядом подхватывают его и поддерживают.

Наконец является судебный чиновник в новой, с иголочки, форме тюремного ведомства и командует:

— Вещи взять! Марш!

Арестованные взбираются, шатаясь, по каменной лестнице. В широком прохладном коридоре их снова выстраивают. Но для них это отдых после страшной жары; все облегченно вздыхают полной грудью и расслабляются.

— Те, кого я буду вызывать, запоминайте, в какую группу включены. Адольф Ратье, Гергардт Бушин, Эгон Гринке, Герман Древе, Вальдемар Лозе, Вальтер Энгельберт, Вильгельм Бьяллаш, Иоганнес Кольцен, Фридрих Бекенмайер, Вальтер Нейман, Эрист Феллер, Артур Зенгер, Отто Штенке, Вилли Ауэрбах, Фридрих Туракс, Оттомар Кац, Генрих Ширман, Эрвин Дарлинг, Фриц Ремзен — группа первая. Дальше! Курт Краних, Эрих Бекер, Ганс Келлер, Адольф Реймерс, Иозеф Шпильке, Кристоф Траут, Альберт Шмидт, Ульрих Хармс. Эти войдут во вторую группу. Эмиль Шпираль, Карл Фишер и Вальтер Крейбель — в третью… Кто Шпираль?

— Я!

— За что попал?

— За столкновение на Адмиралитетсштрассе.

— Фишер!

— Я.

— Ты за что?

— Я член Союза красных моряков.

— Кто Крейбель?

— Здесь! Я.

— За что?

— Я был редактором газеты «Фольксцайтунг».

— Гм! Значит, ты один из преступных заправил учреждения на Валентинскамп[3]. Откуда тебя сюда направили?

— Несколько дней был в ратуше. Допрашивали.

Арестованные строятся по группам. Первая группа будет размещена в общей камере, группа вторая — в одиночках, группа третья — в подвале, в темных карцерах.

После того как тюрьма запирается на ночь, караульные всех отделений собираются в караулке в нижнем этаже, играют в скат, читают газеты и играют в кости на кружку нива. Когда нет шарфюрера Цирбеса, хороводит оберштурмфюрер Мейзель. Мейзеля больше всего огорчает его маленький несолдатский рост. Только благодаря связям он, за несколько месяцев до захвата власти, попал в морской штурмовой отряд. После окончания школы он был юнгой на корабле, где его оскорбляли, ругали и били. С тех пор он решил, что лучше самому бить, чем быть битым. Для него особенное наслаждение бить больших, сильных мужчин. Его ночные налеты на одиночки наводят ужас, и многие из его товарищей даже отказываются принимать в них участие, потому что тогда он не знает границ. Служака он примерный: ловок, аккуратен, до педантизма исполнителен. Сам беспрекословно повинуется начальству и требует беспрекословного повиновения от подчиненных.

Как самому маленькому из всего караульного отряда, ему дали прозвище «Пеппи». Он приходит в бешенство, когда слышит его от подчиненного, и покорно, с подобострастием улыбается, когда его употребляет начальник.

Ридель узнал из документов, что арестованный Иоганн Нагель участник войны, получил Железный крест первой и второй степени, был четыре раза ранен — один раз тяжело. Нагель — семейный и арестован по пустячному делу: собирал взносы для Союза инвалидов труда и войны. И этого ветерана войны он гонял и мучил, пока тот не свалился.

Ридель был воспитан в родительском доме в строго националистическом духе. Его отец погиб в 1917 году во Франции, и мать, в память мужа, продолжала воспитание единственного сына в патриотическом духе, как сама его понимала. Она собирала, между прочим, все посвященные войне патриотические сочинения. И когда маленький Жорж превратился в юношу Георга, эти книги стали его единственным чтением. Преклонение перед солдатчиной привело его к Адольфу Гитлеру.

И он, именно он загонял, как паршивую собаку, этого фронтовика и инвалида, награжденного двумя крестами! Сколько ни уговаривают его товарищи, сколько ни убеждают, что все-таки дело идет о коммунисте, — он не успокаивается. Он считает, что даже коммунист, если он участвовал в войне за Германию, продолжает оставаться фронтовиком и что нельзя ставить ого наравне с трусливой тыловой сволочью и дезертирами. Ридель очень удручен и мучается угрызениями совести.

Мейзель посмеивается над Риделем, который явно избегает сегодня товарищей, говорит, что Ридель сентиментален, как старая баба, и мягкотел, как соци.

— Советую тебе сказать ему это в глаза, — предлагает шарфюрер Кениг, караульный из отделения «Б-3».

— Ты думаешь, я боюсь его, что ли?

Кениг не отвечает, отворачивается и спрашивает:

— Кто сыграет со мной в скат?

Играющие садятся за маленький столик, берут карты и оставляют надувшегося Мейзеля одного у окна. Даже Ленцер, который во всем держит его сторону, отходит от него и берет газету.

Мейзель остается у окна и наблюдает за товарищами. Рот его искривлен безобразной, презрительной улыбкой. Входит Ридель.

Что это? Бахвальство, упрямство, вызов или воинственный задор? Мейзель встречает Риделя словами:

— Да, Жорж, этот Нагель… ну, ты знаешь какой… он только что умер!

Ридель останавливается, как громом пораженный. Кажется, у него вся кровь отлила от лица. Все оглядываются на Мейзеля, но не говорят ни слова.

3

Улица в Гамбурге, где находится дом, в котором помещались различные учреждения местной коммунистической организации.