Правила игры

— Ничего! — бормотал он в лихорадке. — Ничего, ничего, Игорек! Жалко мою девочку! Жалко! Но столько лет, Игорек! Столько лет! Столько лет я этого ждал!

Вслушиваясь в его безумные бредни, я с ужасом догадался, что ферзь черных, отсутствовавший в списке «злого властелина», — собственная дочь Маевского Вера, которая еще каким-то чудом оставалась жива! Возможно, что Вершинин, так же как и его противник, понадеялся на исполнительность драпанувшего статс-палача! Возможно, он опомнился и сейчас, в эту самую минуту, по следам Веры идут убийцы, чтобы привести в исполнение приговор ее собственного отца!

— Хасан! — Я сжал рукоятку кольта в кармане. — Покажи!

Он понял меня без лишних слов. Похоже, я становился своим в этом доме скорби. Он понял меня, Хасан, и поманил за собой.

Покидая библиотеку, я обернулся. Маевский снова стоял у крайнего окна. Приступ исступленной эйфории сменился тупой прострацией.

За Хасаном я сошел на первый этаж. Минуя гостиную, он проводил меня в сумрачный чулан и за кольцо поднял крышку погреба.

— Ты первый! — сказал я.

Он кивнул и стал спускаться по приставной деревянной лесенке. Добросовестный служака, он умудрился натереть воском полы не только во всем доме, но и здесь. Соскальзывая со ступеней и содрогаясь от еще предстоящего зрелища, я последовал за ним в преисподнюю. Картина и впрямь оказалась не для слабонервных. Хасан — для этого ему пришлось согнуться в три погибели и протиснуться между рядами разнокалиберных коробок, я так понимаю, с продуктами питания — откинул крышку холодильной камеры наподобие тех, в каких мороженщицы держат свой товар, и смертельный холод пробрал меня до костей. Отрезанная, покрытая инеем голова референта лежала на леднике.

— Зачем?! — только и смог я поначалу выговорить.

Язык мой словно приклеился к стальным полозьям санок в сорокаградусный мороз.

— Хозяин велел, — равнодушно ответил Хасан. — Сказал, что это — белый офицер. Белые — враги. Он мне еще давно рассказывал. Белые против наших воевали.

— Нельзя же все так буквально понимать! — Подобный приступ отвращения и тошноты я не испытывал, даже когда «спецы» расстреливали пленных «духов» на глазах у односельчан.

Прикрыв ладонью рот, я опрометью кинулся вон из погреба. Но напрасно я надеялся, что хоть сегодня обойдется без крови. Поскользнувшись на вощеных ступеньках, я расквасил себе нос. Хорошо, носовой платок был с собой на этот раз. Не всегда такое бывает.

— Вера! — Прижимая к лицу платок, я влетел в комнату, где оставил накануне Европу.

Вера Аркадьевна отсутствовала, и пришлось мне возвращаться в библиотеку.

Диспозиция наверху основательно успела поменяться. Аркадий Петрович сидел на корточках, забившись в угол между книжными шкафами. Выставив перед собой локти, он затравленно озирался. Вера лежала посреди комнаты, свернувшись калачиком. Прежде я думал, что в обморок так не падают. Падают, оказывается.

Узрев на горизонте меня, отец Веры живо переметнулся на мою сторону.

— Игорь! Спаси меня, Игорь! — застонал он в ужасе. — Ты же сам ей инъекцию сделал! А теперь она пришла! Она за мной пришла, Игорь! В могилу меня потащит! В мать-землю!

Он вцепился в мои штаны мертвой хваткой. Отдирать его пришлось свободной рукой. Другую, с платком, я все еще прижимал к собственному разбитому носу. Не приди мне на выручку Хасан, я бы еще, наверное, долго пыхтел. Курд оттащил Аркадия Петровича и стал его успокаивать, напевая какую-то свою арабскую колыбельную.

«Вот, оказывается, что за казнь веселые шахматисты своим королевам уготовили! — Бросив платок, я взял на руки Веру Аркадьевну и поплелся вниз. — Передозировка наркотиков! Чего ж верней и проще?! «…Вот, Гамлет, мой платок; лоб оботри; за твой успех пьет королева, Гамлет!»

Оставлять Веру в доме я не решился.

— Вера! — с трудом и с мокрым полотенцем я привел ее в чувство. — Пора ехать, Вера! Едем отсюда скорее! Где дубленка?!

— А папа?! — Она стала вырываться. — Что с ним?! Я пойду к нему!

Зажав лицо Европы ладонями, я посмотрел ей в глаза:

— Вера, ты мне веришь?! Тебя имя обязывает!

Она, помедлив, кивнула.

И все. Оживший «харлей» вынес нас на улицу какого-то передвижника, и я погнал его, чуть ли не пришпоривая, кратчайшим путем через поселок.

Чувствовал я себя словно аквалангист, стремительно поднявшийся с большой глубины на поверхность и приболевший кессонной болезнью. Расстройство речи и помрачение рассудка — таковы ее признаки.

Расстояние до Петровско-Разумовского проезда я покрыл, должно быть, минут за пятнадцать. Заодно покрыл матом всех полоумных водителей. И их родителей тоже. «Харлей-эвидсон» Гены Раздорова я оставил дома за три от своего. Только оказавшись в своей комнате, куда Веру Аркадьевну пришлось нести, как невесту, на руках, я несколько успокоился и сам. Вера ни о чем уже не спрашивала. Я уложил ее на диван и прикрыл одеялом. Сам же сел на пол, прислонившись спиной к батарее отопления и положив рядом кольт. Батареи у нас в доме с воздушными пробками: еле теплые. Чтобы их раскочегарить, надо тазов пятьдесят воды в сортир вынести, сливая оную постепенно из батарейного крантика. Сил у меня на это не осталось. Да и ни на что другое.

«Пепел больше не стучит в твое сердце, — говорили гезы Уленшпигелю. — Сто тысяч семейств вследствие королевских указов понесли на северо-запад, в Англию, ремесла, промышленность, богатство нашей родины… А ты жалеешь тех, кто виноват в нашей гибели!» Написано было словно для меня. Жалел я в ту минуту Аркадии Петровича Маевского.

ГЛАВА 29

О ТОМ, ЧЕГО НЕТ И В ПОМИНЕ

Во всяком случае, для осязаемого мной большинства. По крайней мере, в моем обозримом настоящем. О морали. Сам я тот еще моралист, но, доведись мне, стоя на площади Белорусского вокзала в 13.30 18 декабря 1999 года, сочинять реферат «О морали», первую букву в его названии я написал бы прописью: «ноль». «Ноль морали», как единица человеческой активности. В отдельные периоды жизни мораль наша вследствие повышенной активности стремится к нулю и замерзает на шкале общепринятых ценностей где-то у критической отметки, не долетев до дна каких-нибудь несколько делений. Понять это и тем более объяснить нам, отставным гуманитариям, не под силу. Уклоняются от прямого ответа и представители точных наук. Вайс говорит: «Время такое». Какое такое время?!

Я посмотрел на часы. Хаза опаздывал уже минут на пятнадцать.

— Бабка Матрена оставила мне два «лимона»! Велела пропить, прогулять, а я — решил вам проиграть! — выкрикивал пунцовый от натуги и холода живчик, усердно гоняя по лотку меховой шар тремя стаканами из-под «фанты».

Похожий на цыпленка морозоустойчивый лимонно-желтый шар привлек внимание заезжего лопуха. Группа «активной поддержки», толкавшаяся вокруг, мигом оживилась, и наперсточник, сволоча злосчастную судьбу, начал продувать свои кровные направо и налево. Не его это, видно, был день. Или шар заменить следовало: слишком крупный и яркий, подлец, — заметно, под который стакан катится. Но поздно, поздно! Уже углядел его промашку лопух, и вытянул первую сотню из подштанников, и выиграл! И ставки увеличил! И — опять в яблочко!

Время такое: все заповеди в подкорке запрятаны. Важно денег срубить, пока счастье. А заповеди мы знаем, помним и соблюдаем по большим христианским праздникам, если настроение, конечно, соответствующее.

Хаза опаздывал. Я курил и злился. Сам был виноват — не смог отказать. Хаза поставил меня на ноги, и я вроде как чувствовал себя в долгу. Иной раз отключенный телефон помогает даже лучше, чем снотворное. А так, с трудом отклеившись от батареи, я доковылял до него на ватных ногах и снял трубку.

— Это не телефонный разговор! — с ходу предупредил меня Хаза.

— Неужели?! — Возмущению моему не было границ. — Тогда зачем я стою тут босиком с трубкой в руке, разбуженный твоим идиотским звонком, и слушаю весь твой бредовый текст?!

— Это еще не весь! — Хаза терпеливо дождался, пока я спущу пары. — Встретиться надо!